ЗДЕСЬ находится сообщество, в котором регулярно выкладываются интересные аватарки, сделанные специально для @diary, не растиражированные по другим серверам.
Вперед, за эксклюзивом )
Jonas Kesseler
10 avs, 100*100, легкие.
отмечаться и брать ЗДЕСЬ.
Вперед, за эксклюзивом )
Jonas Kesseler
10 avs, 100*100, легкие.
отмечаться и брать ЗДЕСЬ.
С детства я очень отличалась от других детей. Мне не нужны были их компании. Мне не нравилось играть в их игры. Все свободное от сна и еды время я проводила за чтением книг, которые бы показались моим сверстникам чем-то непонятным и ненужным.
В то время, как одноклассницы слушали поп-музыку, в моем плеере звучала классика и саундтреки из «занудных» фильмов. Я знала, что они мои ровесницы, только по фамилиям, написанным в классном журнале. Для меня многие взрослые выглядели моложе этих детей и многие дети казались старше даже моих родителей, потому что... я видела их в том возрасте, в котором они уйдут из жизни.
Меня окружали, как мне казалось, старики и старухи, и я очень рано осознала, что смерть никого из нас не пощадит. Помню, как я впервые спросила маму, почему со мной вместе на горке играют ровесники моей бабушки. Мне было тогда года три-четыре. Мама очень удивилась и никак не могла понять, откуда у меня такая выдумка. Объяснить она, конечно, тоже никак это не могла, все говорила, что меня окружают такие же дети, как и я. Странно, что в зеркале действительно отражался ребенок моего возраста.
Я подросла и все чаще смотрела фильмы, где главными героями были дети, их родители, семьи... Где молодые, цветущие матери отправляли своих маленьких чад в школу, а родители их родителей, кряхтя и иногда ворча, взбирались вечерком на кресла-качалки и ругали правительство. Мне не хватало этой «нормальности».
Конечно, в жизни мне тоже встречались те, возраст которых был немногим больше моего. Лет в десять я познакомилась с девочкой, Галя ее звали. Это был первый мой близкий друг. Ей было, на мой взгляд, лет одиннадцать, не больше. В глубине души я понимала, чем это кончится. Незадолго до ее дня рождения Галя умерла. Что-то неизлечимое – я не запомнила названия, когда позвонила ее мама и сообщила о случившемся.
На похоронах было много людей – и молодых, и старых. Моя «интуиция» меня ни разу не подвела – они умирали в том возрасте, в котором я их видела.
Я не могла понять, зачем мне этот... дар? Проклятие?.. Сначала старалась мужественно терпеть, но, когда мне сделал предложение человек, который казался всего лишь на несколько лет старше меня... Я разрыдалась и сказала ему о своей способности, жизни, собственном прошлом и будущем других. Помнится, он пытался улыбаться, говорил, что все пройдет и перемелется, что человек сам делает свою судьбу, что мы с ним все переживем. Я хотела отговорить его, но настойчивость – штука коварная. В надежде обмануть кого-то наверху, мы постоянно были вместе. Но время пришло, и с ним пришла смерть.
Я пыталась справиться с горем, но с каждым днем становилось все хуже. Страшно осознавать, что молодость для тебя – это не пора радости и цветения, а лишь напоминание о том, сколько осталось на Земле этому человеку. Проходя по улицам города, я видела старых людей... Наверное, они не представляют себе, насколько счастливы. Что им отведено гораздо больше времени, чем той 20-летней красавице.
Сейчас мне 29 лет – еще вся жизнь впереди, наверное. Живу одна. Так проще... Не знать. Ведь знание – подчас вещь невыносимо тяжелая.
Я смотрю на себя в зеркало, смотрю на свое еще свежее лицо, на волосы, в которых всего пара тонких полосок седины. Я не знаю, когда умру, при каких обстоятельствах. Будут ли рядом со мной люди, или это будет где-нибудь в глуши... Засну ли тихонько или неделю буду биться в агонии...
Выходя из дома, я всегда надеваю на глаза черную повязку. Уж лучше пусть думают, что я слепая. Потому что больше такого не вынесу.
Правильно ли я делаю? Не знаю. Время покажет... Или смерть?..
В то время, как одноклассницы слушали поп-музыку, в моем плеере звучала классика и саундтреки из «занудных» фильмов. Я знала, что они мои ровесницы, только по фамилиям, написанным в классном журнале. Для меня многие взрослые выглядели моложе этих детей и многие дети казались старше даже моих родителей, потому что... я видела их в том возрасте, в котором они уйдут из жизни.
Меня окружали, как мне казалось, старики и старухи, и я очень рано осознала, что смерть никого из нас не пощадит. Помню, как я впервые спросила маму, почему со мной вместе на горке играют ровесники моей бабушки. Мне было тогда года три-четыре. Мама очень удивилась и никак не могла понять, откуда у меня такая выдумка. Объяснить она, конечно, тоже никак это не могла, все говорила, что меня окружают такие же дети, как и я. Странно, что в зеркале действительно отражался ребенок моего возраста.
Я подросла и все чаще смотрела фильмы, где главными героями были дети, их родители, семьи... Где молодые, цветущие матери отправляли своих маленьких чад в школу, а родители их родителей, кряхтя и иногда ворча, взбирались вечерком на кресла-качалки и ругали правительство. Мне не хватало этой «нормальности».
Конечно, в жизни мне тоже встречались те, возраст которых был немногим больше моего. Лет в десять я познакомилась с девочкой, Галя ее звали. Это был первый мой близкий друг. Ей было, на мой взгляд, лет одиннадцать, не больше. В глубине души я понимала, чем это кончится. Незадолго до ее дня рождения Галя умерла. Что-то неизлечимое – я не запомнила названия, когда позвонила ее мама и сообщила о случившемся.
На похоронах было много людей – и молодых, и старых. Моя «интуиция» меня ни разу не подвела – они умирали в том возрасте, в котором я их видела.
Я не могла понять, зачем мне этот... дар? Проклятие?.. Сначала старалась мужественно терпеть, но, когда мне сделал предложение человек, который казался всего лишь на несколько лет старше меня... Я разрыдалась и сказала ему о своей способности, жизни, собственном прошлом и будущем других. Помнится, он пытался улыбаться, говорил, что все пройдет и перемелется, что человек сам делает свою судьбу, что мы с ним все переживем. Я хотела отговорить его, но настойчивость – штука коварная. В надежде обмануть кого-то наверху, мы постоянно были вместе. Но время пришло, и с ним пришла смерть.
Я пыталась справиться с горем, но с каждым днем становилось все хуже. Страшно осознавать, что молодость для тебя – это не пора радости и цветения, а лишь напоминание о том, сколько осталось на Земле этому человеку. Проходя по улицам города, я видела старых людей... Наверное, они не представляют себе, насколько счастливы. Что им отведено гораздо больше времени, чем той 20-летней красавице.
Сейчас мне 29 лет – еще вся жизнь впереди, наверное. Живу одна. Так проще... Не знать. Ведь знание – подчас вещь невыносимо тяжелая.
Я смотрю на себя в зеркало, смотрю на свое еще свежее лицо, на волосы, в которых всего пара тонких полосок седины. Я не знаю, когда умру, при каких обстоятельствах. Будут ли рядом со мной люди, или это будет где-нибудь в глуши... Засну ли тихонько или неделю буду биться в агонии...
Выходя из дома, я всегда надеваю на глаза черную повязку. Уж лучше пусть думают, что я слепая. Потому что больше такого не вынесу.
Правильно ли я делаю? Не знаю. Время покажет... Или смерть?..
суббота, 21 февраля 2009
ПРИГЛАШАЮ ИНТЕРЕСНЫХ ЛЮДЕЙ В СВОЙ НОВЫЙ ДНЕВНИК: ЖЕЛАНИЕ ЖИТЬ И ЧУВСТВОВАТЬ
Желание жить и чувствовать... такое простое и общее для людей. Приглашаю своих друзей и случайно заглянувших гостей пообщаться, высказать свое мнение, при желании - излить душу. Современный мир слишком разобщен, как метко написал Э. Фромм «Человек бездомен на планете людей». Интересы личности все больше сосредотачиваются на ней самой, и это сопровождается упадком любви и доверия в межчеловеческих отношениях и отношениях с окружающим миром. Такое потребительское отношение человека к миру приводит его к состоянию одиночества и неудовлетворенности собственной жизнью. Пусть хоть виртуальное общение послужит объединяющим фактором, а цель пусть уж каждый выберет для себя
Желание жить и чувствовать... такое простое и общее для людей. Приглашаю своих друзей и случайно заглянувших гостей пообщаться, высказать свое мнение, при желании - излить душу. Современный мир слишком разобщен, как метко написал Э. Фромм «Человек бездомен на планете людей». Интересы личности все больше сосредотачиваются на ней самой, и это сопровождается упадком любви и доверия в межчеловеческих отношениях и отношениях с окружающим миром. Такое потребительское отношение человека к миру приводит его к состоянию одиночества и неудовлетворенности собственной жизнью. Пусть хоть виртуальное общение послужит объединяющим фактором, а цель пусть уж каждый выберет для себя
***
Когда ты вернёшься – всё будет иначе…
Зоя Ященко
Я не знаю, что будет, когда ты придёшь:
Опрокинется небо в молочную землю,
Прорастая сквозь ночь,
между пальцев моих –
Безымянной весной, незабудками в поле
У тенистой реки…
Или, может быть, ты
Из вечернего дыма над стойками в баре
Со мной встретиться выйдешь,
и губы твои
Будут плотно дышаться брусничным ликёром,
Только все эти спелые сказки уже
Станут лишними –
веришь,
на наших ладонях
Будет счастье цвести, от которого мы
Не спасёмся…
Мне страшно тебя не дождаться.
Когда ты вернёшься – всё будет иначе…
Зоя Ященко
Я не знаю, что будет, когда ты придёшь:
Опрокинется небо в молочную землю,
Прорастая сквозь ночь,
между пальцев моих –
Безымянной весной, незабудками в поле
У тенистой реки…
Или, может быть, ты
Из вечернего дыма над стойками в баре
Со мной встретиться выйдешь,
и губы твои
Будут плотно дышаться брусничным ликёром,
Только все эти спелые сказки уже
Станут лишними –
веришь,
на наших ладонях
Будет счастье цвести, от которого мы
Не спасёмся…
Мне страшно тебя не дождаться.
Недавно я создала свой блог. Он посвящен литературе, фильмам, музыке, сайтам, явлениям и событиям, которые меня окружают и удивляют. Я буду рада видеть Вас здесь Victorian Lady .
УТРО В ЛЕСУ
Ах боже мой, как болит голова!
Как будто вчера я что-то пила...
Ах да, припоминаю:
Аванс, компания, пивная,
Бутылка водки на троих,
И арманьяк, и кто-то дрых,
Кажись, в снегу, раскинув руки,
А у него родились внуки -
Он нам рассказывал вечор,
И кто-то у кого-то спер
Зеленый замшевый берет
И тут же продал за кларет...
Вчера мы, в общем, напились,
Как водится, пере...дрались,
Потом вели меня домой...
Но где же я, о боже мой?
Ах боже мой, как болит голова!
Как будто вчера я что-то пила...
Ах да, припоминаю:
Аванс, компания, пивная,
Бутылка водки на троих,
И арманьяк, и кто-то дрых,
Кажись, в снегу, раскинув руки,
А у него родились внуки -
Он нам рассказывал вечор,
И кто-то у кого-то спер
Зеленый замшевый берет
И тут же продал за кларет...
Вчера мы, в общем, напились,
Как водится, пере...дрались,
Потом вели меня домой...
Но где же я, о боже мой?
Вы только меня похвалите,
А я похвалю вас в ответ.
Скажу, что написанный бред
Поймет лишь чувствительный зритель.
Что, ваши картины узрев,
Любой будет выть от восторга.
Талантов на свете немного,
А вы... Вы Талантливей Всех!!!
Не каждый сумеет понять
И выдержать ваши шедевры.
(Нужны очень крепкие нервы,
а нынче таких не сыскать.)
Пока что у вас только я.
Другихидиотов не видно.
Я знаю, как это обидно...
Есть выход - хвалите меня!
Вы только меня похвалите,
А я похвалю вас в ответ.
На каждый написанный бред
Находится свой "потребитель".
А я похвалю вас в ответ.
Скажу, что написанный бред
Поймет лишь чувствительный зритель.
Что, ваши картины узрев,
Любой будет выть от восторга.
Талантов на свете немного,
А вы... Вы Талантливей Всех!!!
Не каждый сумеет понять
И выдержать ваши шедевры.
(Нужны очень крепкие нервы,
а нынче таких не сыскать.)
Пока что у вас только я.
Других
Я знаю, как это обидно...
Есть выход - хвалите меня!
Вы только меня похвалите,
А я похвалю вас в ответ.
На каждый написанный бред
Находится свой "потребитель".
- Я бы хотела жить в Детройте.
«Не знаю, к чему я это сказала. Просто сегодня мне подарили глобус»
- Верочка, с днем рождения! С днем рождения, Верочка! И тебя Марина!
«Это нас с мамой поздравляет усатый папин брат. У меня и у мамы день рождение в один день. Сегодня. И дядя счастлив за нас. Вот он садится за накрытый мамой стол, по-гусарски расправляет усы и тут же хватается выяснять у моей старшей двоюродной сестры Зины новости о ее замужестве»
- Не вышли еще пока? Ну, это вы зря, зря! Сколько вам, простите, годков-то уже будет?
«Дядя бестактен, но к этому уже давно все привыкли. Мама раскладывает салаты по тарелкам. Гости подтягиваются к столу»
«Перед моими глазами мелькают названия городов. Вот он – Сан-Антонио. Я даже не знала, что такой город существует. Всякие там Сан-Диего обычно существовали только в мыльных сериалах про страстную латино-американскую любовь»
- И почему у них любовь такая страстная, а у нас нет?
«Мне восемнадцать. И я говорю всякие глупости. А еще я мечтаю путешествовать. Именно поэтому Зиночка подарила мне на совершеннолетие глобус»
- Зине пора выходить замуж, - бубнит над ухом у Зины дядя, в неимоверных количествах поглощающий салат.
«Иногда он кажется мне людоедом. Но людоедом добрым. Он все понимает, и, чтобы не есть людей, он ест все остальное и очень много, потому что из-за нехватки человечины он постоянно голодный. Людоед-вегетарианец»
- Замуж, замуж, - огрызается Зина. – За кого я вам, дядь Петь, выйду замуж?
- А что, не за кого? – наивно удивляется дядя.
«Кстати, да, зовут дядю – Петя. И когда мне было пять лет, я считала его петухом. Так и звала дядю – петух. Или еще так – Ко-ко. Как «Коко шанель»»
Раскинулись луга, поля, российские просторы. Потекла деревенская улочка с одноэтажными пятистенными домами, с огородами да палисадниками. Побежали по ней ребятишки – на пруд, следом за своим вожаком на велосипеде.
«Я вспоминаю нашу деревню – я точно знаю, единственное место на земле, куда я постоянно хочу вернуться, где я хочу жить, и где я хочу быть похоронена, когда умру»
Шум, детские крики – это приехал дядя Ко-ко. И самая затейливая – маленькая Верочка устроила со своими друзьями вокруг дяди хоровод. Ребятня скачет, гогочет, и нет предела их необъяснимой детской радости, что вот приехал взрослый дядя, новый человек в доме, и небось гостинцев привез целую кучу.
«Дядя уже тогда любил много и вкусно покушать. Бывало, мама сделает окрошку, усадит Ко-ко и папу за стол на веранде, нальет им по стопочке, сядет с ними рядом картошку чистить, и так и сидят они, пока языки не устанут от разговоров. А вечером какая-нибудь баб Шура заглянет и все заново повторится»
- Вот вышла бы замуж, - не унимается дядя. – И никаких бы проблем тебе не было! Жила бы как у Христа за пазухой. Уж ты мне поверь. Я-то на своем веку повидал.
Зина молчит.
«Когда дядя выпьет, от него невозможно отвязаться. Но еще хуже – вступить с ним в полемику. Язык свернешь брехаться, как говорит мама»
Дядя Петя замечает, что от Зины на него нет никакой реакции и перебрасывается на Веру.
- А тебе-то сколько годков исполнилось?
- Восемнадцать, - скромно и тихо отвечает Вера. В руках у нее глобус, и она то вертит его не глядя, то всматривается в названия на нем.
- Замуж! Ну, точно замуж! – спохватывается дядя, обнаруживший, что теперь у него есть не только Зина как объект данной темы, но еще и Вера. От волнения он даже перестает жевать салат из квашенной капусты.
- А я хочу съездить в Тюмень или в Томск.
- Зачем? – удивляется дядя. – Зачем тебе туда? Женихов и здесь навалом!
- А еще есть такое красивое место, называется Сэлэнгэ… Ой, это река…
- А ты была что ль там, что знаешь, что красиво? – это мама встревает в разговор.
«Мама никогда не одобряет мои фантазии. Она и раньше всегда перебивала мои истории, когда я что-то кому-то рассказывала. Она считает, что это отрывает меня от реалий жизни. Но что может быть реальнее мечты? Только ее воплощение»
Вера улыбается:
- Это в Монголии. Наверное, там очень красиво.
- Ну, вот теперь у нее уже «наверное», - недовольна мама.
- Замуж, замуж надо ребенка выдавать. Дотерпели! – возмущается дядя, и это его возмущение похоже на кудахтанье петуха. – Восемнадцать лет и еще не замужем!
- Ты хочешь замуж? – спросила Зина Веру.
- Нет. Я хочу путешествовать.
- Ну вот, опять началось! – возмущается мама, встает из-за стола и начинает собирать опустевшие миски из-под салатов. Гости отваливаются от стола, тяжело оседая на спинки стульев, и маслянистыми глазами следят за действиями мамы. Все знают – сейчас будет что-то еще вкусное. Возможно картошка с курицей или плов.
«Зине тридцать два. Она долго искала себе мужа. Начала она его искать, когда была гораздо моложе меня. Но так и не нашла. А я, вот, не ищу мужа. Я хочу побывать в Караганде. Кстати, это Казахстан»
- Ты дядь Петю не слушай. Рано тебе еще замуж, - шепчет Вере на ухо Зина. – Я, вот, глупая была, все мужика искала. Думала, найду и уедем мы с ним, и заживем… А ты, Верка, никого не слушай, ты поезжай. Поезжай, если куда решила.
- Ты это брось! – вмешивается тетя Поля, мама Зины. – Не смей ребенку вино наливать!
- Так ведь восемнадцать лет! – удивляется Зина, но бокал с вином покорно от Веры убирает.
«В нашей семье принято слушаться старших, а уж тем более родителей. Старая, добрая традиция. Ее только дядя Коля, мамин брат нарушил. Стал геологом, и уехал на Север… Я его не знала, но зато знаю его детей»
Двор деревенского дома. Лето, солнце, жарко. Бабушка развешивает на веревке стиранное белье, а у нее под ногами неугомонная Верочка с двоюродными Олей и Сашей бегают вокруг мокрых простыней, иногда утыкаясь в них лицом.
- А ну брысь, баловники! – шлепает бабуля младшенького Сашку скрученным полотенцем по попе.
- А меня нельзя бить! – кричит ей Сашка, отбегая на безопасное расстояние.
- Это почему же тебя бить нельзя? – удивляется бабуля.
- А у меня папки нет! – заявляет мальчишка.
- Правильно. Правильно, - бормочет дядя Петя. Он уже напился и теперь сидит красный как рак, клюет носом в свою полупустую тарелку.
- Правильно, не слушай ты меня, Вера. Вот твоя мамка послушала в свое время, а теперь что? Сейчас бы в Питере жили…
- Петь, опять за старое? – это мама. – Поль, не наливай ты ему больше! Не видишь что ли, он опять за свое!
«Ко-ко когда выпьет… А ему с каждым годом все меньше надо. Он каждый раз отца моего вспоминает. Мне как-то тетя Поля по секрету рассказала, что Ко-ко в молодости тоже ухаживал за мамой, но она почему-то выбрала моего папу»
- Ты, Верочка, знаешь куда поезжай… Вот я тебе скажу. Дай только вспомнить, - Ко-ко обнимает Веру за плечи, морщиться, что-то припоминая.
- Йезд.
- Что?
- Йезд. Город такой в Иране, - Вера показывает какое-то место на глобусе.
- Да нет. Какой такой еще Езд? – отмахивается Ко-ко. – Служил я там. Ну, это… Новосибирск, во!
- Это Сибирь.
- Да, Сибирь, - улыбается Ко-ко и словно забывает о Вере, уткнувшись мечтательным, глуповатым взглядом себе в пузо.
Зато просыпается тетя Маня.
«Она приехала к нам из столицы. Ей много лет, уже никто не помнит чья она сестра или же тетя, но она хорошо сохранилась и у нее много денег. Я знаю, что она тоже любит путешествовать. Однажды я ее спросила об этом»
- О, да! Люблю, - восторженно говорила тетя Маня. – люблю, не то слово. Кипр, Греция три раза, в прошлом году зимой в Чехии были…
- С кем? – спрашивала Вера.
- Эээ… - затруднялась ответить женщина. – Не помню уже, если честно, его имени. Да он и не настолько был хорош, чтобы помнить.
- С мужем?
- Какой там с мужем, - смеялась тетя Маша. – Ой, помню, предлагал мне один в Тольятти, ой я долго смеялась…
«Но смех у нее тогда был невеселый. Так же смеется Ко-ко, вот как сейчас, когда напьется и начинает вспоминать папу. А папа у меня разведчик. Так мне еще в детстве мама сказала. Он уже давно у нас в разведке»
- Ты за счастьем не гонись, - грозит вилкой с противоположного берега стола тетя Маша. – Ну их, всех этих… - указывает на бурчащего себе под нос Ко-ко. – Ты главное живи как тебе хочется, никого не слушай. Поняла?
- А вы в Мориока были? – спрашивает Вера.
- Я везде была! – с вызовом отвечает тетя Маша. – Путешествовала. Путешествие за счастьем, знаешь как это называется?
- Кругосветка?
- Нет, - пьяненько усмехается тетя Маша. – Дуростью бабской это называется. Живи для себя. А этих… - опять тычет вилкой, но уже куда-то мимо Ко-ко. – Эти тебя сами найдут. Куда бы ты не уехала.
- Хороша тоже мне нашлась! – недобро восклицает мама. – Чего советуешь-то, а? Чему хорошему учишь?
- Жизни учу, - огрызается тетя Маша. – Вот я б тогда, если б за Кольку с физмата…
- Если бы, ты бы, - перебивает ее мама. – А Верке чего толдычишь «без этих, да без тех». Я, вон, уже тринадцать лет «без этих», да что-то радости-то маловато!
- А где он у тебя-то? Чего не удержала?
Мама наливает водки себе и тете Маше.
- Папа у нас разведчик, - заявляет Вера. Тетя Маша и мама, не чокаясь, выпивают.
- Удержишь тут! – морщиться мама, закусывая соленым огурцом. – Как приспичило «поеду!» и все… Вон, эта вся в него, - кивает мама на дочь. – Тот тоже с глобусом все сидел.
«На самом деле папа уехал когда мне было пять лет. Куда-то на Север, на дальний придальний Север. А еще он хотел в Индию, к слонам. Это мне тетя Поля по секрету рассказала. В Индии есть город Колхапур»
- Мне бы ее только в Институт устроить, да замуж выдать, - вздыхает мама и разливает еще по одной.
- А, никуда уже не хочется, - махает рукой тетя Маша. – Володька на Кубу предлагал съездить, а я вот уже второй месяц тяну.
- Хорошо хоть к нам приехала. Ой, Машка, как я рада тебя видеть! – мама обнимает тетю Машу и они обе синхронно, почти не сговариваясь, начинают петь.
Пел соловей, ах, как он пел,
И тишина ему внимала.
Как я хотел, чтоб он допел
О том, что не начать сначала.
Ко-ко в полубреду подпевает. За ним подхватывает Зина с теть Полей, а следом и весь стол. Поют хорошо, слажено, по-семейному.
А он свистал весь день и ночь,
А он выделывал коленца,
Как-будто мне хотел помочь
Хотя б немного отогреться.
Улочки небольшого провинциального города, дома, гаражи, даже сараи кое-где еще остались. Все мелькает перед глазами. Пролетают идущие люди, островки деревьев, пронеслась оборванным куском железная дорога. Стук колес уходящего поезда… И над всем этим звучит, тоскливо разливаясь песня.
И плыл туман живой водой,
Стога, стога в тумане плыли.
И даже звезды песне той
Небесным отраженьем были.
«Все никак не могу решить, человеку ли мало отпущено, или же земля у нас слишком большая. Я бы по одному месяцу своей жизни жила бы в каждом новом городе мира, в каждую деревушку бы заглядывала, в каждое село, на каждом полустанке побывала б. А недавно папа прислал мне письмо, зовет к себе в гости. В Индию. Затем в Китай… А я бы еще в Хабаровск бы заехала»
А воздух травами пропах,
И я стоял в предверьи рая,
А он трещал в своих кустах,
Людскую славу отвергая.
Я понимал, настанет тишь,
Луна застынет горьким комом.
Ты улетишь и прилетишь,
Но пропоешь уже другому.
____________________
* Романс «Пел соловей»
«Не знаю, к чему я это сказала. Просто сегодня мне подарили глобус»
- Верочка, с днем рождения! С днем рождения, Верочка! И тебя Марина!
«Это нас с мамой поздравляет усатый папин брат. У меня и у мамы день рождение в один день. Сегодня. И дядя счастлив за нас. Вот он садится за накрытый мамой стол, по-гусарски расправляет усы и тут же хватается выяснять у моей старшей двоюродной сестры Зины новости о ее замужестве»
- Не вышли еще пока? Ну, это вы зря, зря! Сколько вам, простите, годков-то уже будет?
«Дядя бестактен, но к этому уже давно все привыкли. Мама раскладывает салаты по тарелкам. Гости подтягиваются к столу»
«Перед моими глазами мелькают названия городов. Вот он – Сан-Антонио. Я даже не знала, что такой город существует. Всякие там Сан-Диего обычно существовали только в мыльных сериалах про страстную латино-американскую любовь»
- И почему у них любовь такая страстная, а у нас нет?
«Мне восемнадцать. И я говорю всякие глупости. А еще я мечтаю путешествовать. Именно поэтому Зиночка подарила мне на совершеннолетие глобус»
- Зине пора выходить замуж, - бубнит над ухом у Зины дядя, в неимоверных количествах поглощающий салат.
«Иногда он кажется мне людоедом. Но людоедом добрым. Он все понимает, и, чтобы не есть людей, он ест все остальное и очень много, потому что из-за нехватки человечины он постоянно голодный. Людоед-вегетарианец»
- Замуж, замуж, - огрызается Зина. – За кого я вам, дядь Петь, выйду замуж?
- А что, не за кого? – наивно удивляется дядя.
«Кстати, да, зовут дядю – Петя. И когда мне было пять лет, я считала его петухом. Так и звала дядю – петух. Или еще так – Ко-ко. Как «Коко шанель»»
Раскинулись луга, поля, российские просторы. Потекла деревенская улочка с одноэтажными пятистенными домами, с огородами да палисадниками. Побежали по ней ребятишки – на пруд, следом за своим вожаком на велосипеде.
«Я вспоминаю нашу деревню – я точно знаю, единственное место на земле, куда я постоянно хочу вернуться, где я хочу жить, и где я хочу быть похоронена, когда умру»
Шум, детские крики – это приехал дядя Ко-ко. И самая затейливая – маленькая Верочка устроила со своими друзьями вокруг дяди хоровод. Ребятня скачет, гогочет, и нет предела их необъяснимой детской радости, что вот приехал взрослый дядя, новый человек в доме, и небось гостинцев привез целую кучу.
«Дядя уже тогда любил много и вкусно покушать. Бывало, мама сделает окрошку, усадит Ко-ко и папу за стол на веранде, нальет им по стопочке, сядет с ними рядом картошку чистить, и так и сидят они, пока языки не устанут от разговоров. А вечером какая-нибудь баб Шура заглянет и все заново повторится»
- Вот вышла бы замуж, - не унимается дядя. – И никаких бы проблем тебе не было! Жила бы как у Христа за пазухой. Уж ты мне поверь. Я-то на своем веку повидал.
Зина молчит.
«Когда дядя выпьет, от него невозможно отвязаться. Но еще хуже – вступить с ним в полемику. Язык свернешь брехаться, как говорит мама»
Дядя Петя замечает, что от Зины на него нет никакой реакции и перебрасывается на Веру.
- А тебе-то сколько годков исполнилось?
- Восемнадцать, - скромно и тихо отвечает Вера. В руках у нее глобус, и она то вертит его не глядя, то всматривается в названия на нем.
- Замуж! Ну, точно замуж! – спохватывается дядя, обнаруживший, что теперь у него есть не только Зина как объект данной темы, но еще и Вера. От волнения он даже перестает жевать салат из квашенной капусты.
- А я хочу съездить в Тюмень или в Томск.
- Зачем? – удивляется дядя. – Зачем тебе туда? Женихов и здесь навалом!
- А еще есть такое красивое место, называется Сэлэнгэ… Ой, это река…
- А ты была что ль там, что знаешь, что красиво? – это мама встревает в разговор.
«Мама никогда не одобряет мои фантазии. Она и раньше всегда перебивала мои истории, когда я что-то кому-то рассказывала. Она считает, что это отрывает меня от реалий жизни. Но что может быть реальнее мечты? Только ее воплощение»
Вера улыбается:
- Это в Монголии. Наверное, там очень красиво.
- Ну, вот теперь у нее уже «наверное», - недовольна мама.
- Замуж, замуж надо ребенка выдавать. Дотерпели! – возмущается дядя, и это его возмущение похоже на кудахтанье петуха. – Восемнадцать лет и еще не замужем!
- Ты хочешь замуж? – спросила Зина Веру.
- Нет. Я хочу путешествовать.
- Ну вот, опять началось! – возмущается мама, встает из-за стола и начинает собирать опустевшие миски из-под салатов. Гости отваливаются от стола, тяжело оседая на спинки стульев, и маслянистыми глазами следят за действиями мамы. Все знают – сейчас будет что-то еще вкусное. Возможно картошка с курицей или плов.
«Зине тридцать два. Она долго искала себе мужа. Начала она его искать, когда была гораздо моложе меня. Но так и не нашла. А я, вот, не ищу мужа. Я хочу побывать в Караганде. Кстати, это Казахстан»
- Ты дядь Петю не слушай. Рано тебе еще замуж, - шепчет Вере на ухо Зина. – Я, вот, глупая была, все мужика искала. Думала, найду и уедем мы с ним, и заживем… А ты, Верка, никого не слушай, ты поезжай. Поезжай, если куда решила.
- Ты это брось! – вмешивается тетя Поля, мама Зины. – Не смей ребенку вино наливать!
- Так ведь восемнадцать лет! – удивляется Зина, но бокал с вином покорно от Веры убирает.
«В нашей семье принято слушаться старших, а уж тем более родителей. Старая, добрая традиция. Ее только дядя Коля, мамин брат нарушил. Стал геологом, и уехал на Север… Я его не знала, но зато знаю его детей»
Двор деревенского дома. Лето, солнце, жарко. Бабушка развешивает на веревке стиранное белье, а у нее под ногами неугомонная Верочка с двоюродными Олей и Сашей бегают вокруг мокрых простыней, иногда утыкаясь в них лицом.
- А ну брысь, баловники! – шлепает бабуля младшенького Сашку скрученным полотенцем по попе.
- А меня нельзя бить! – кричит ей Сашка, отбегая на безопасное расстояние.
- Это почему же тебя бить нельзя? – удивляется бабуля.
- А у меня папки нет! – заявляет мальчишка.
- Правильно. Правильно, - бормочет дядя Петя. Он уже напился и теперь сидит красный как рак, клюет носом в свою полупустую тарелку.
- Правильно, не слушай ты меня, Вера. Вот твоя мамка послушала в свое время, а теперь что? Сейчас бы в Питере жили…
- Петь, опять за старое? – это мама. – Поль, не наливай ты ему больше! Не видишь что ли, он опять за свое!
«Ко-ко когда выпьет… А ему с каждым годом все меньше надо. Он каждый раз отца моего вспоминает. Мне как-то тетя Поля по секрету рассказала, что Ко-ко в молодости тоже ухаживал за мамой, но она почему-то выбрала моего папу»
- Ты, Верочка, знаешь куда поезжай… Вот я тебе скажу. Дай только вспомнить, - Ко-ко обнимает Веру за плечи, морщиться, что-то припоминая.
- Йезд.
- Что?
- Йезд. Город такой в Иране, - Вера показывает какое-то место на глобусе.
- Да нет. Какой такой еще Езд? – отмахивается Ко-ко. – Служил я там. Ну, это… Новосибирск, во!
- Это Сибирь.
- Да, Сибирь, - улыбается Ко-ко и словно забывает о Вере, уткнувшись мечтательным, глуповатым взглядом себе в пузо.
Зато просыпается тетя Маня.
«Она приехала к нам из столицы. Ей много лет, уже никто не помнит чья она сестра или же тетя, но она хорошо сохранилась и у нее много денег. Я знаю, что она тоже любит путешествовать. Однажды я ее спросила об этом»
- О, да! Люблю, - восторженно говорила тетя Маня. – люблю, не то слово. Кипр, Греция три раза, в прошлом году зимой в Чехии были…
- С кем? – спрашивала Вера.
- Эээ… - затруднялась ответить женщина. – Не помню уже, если честно, его имени. Да он и не настолько был хорош, чтобы помнить.
- С мужем?
- Какой там с мужем, - смеялась тетя Маша. – Ой, помню, предлагал мне один в Тольятти, ой я долго смеялась…
«Но смех у нее тогда был невеселый. Так же смеется Ко-ко, вот как сейчас, когда напьется и начинает вспоминать папу. А папа у меня разведчик. Так мне еще в детстве мама сказала. Он уже давно у нас в разведке»
- Ты за счастьем не гонись, - грозит вилкой с противоположного берега стола тетя Маша. – Ну их, всех этих… - указывает на бурчащего себе под нос Ко-ко. – Ты главное живи как тебе хочется, никого не слушай. Поняла?
- А вы в Мориока были? – спрашивает Вера.
- Я везде была! – с вызовом отвечает тетя Маша. – Путешествовала. Путешествие за счастьем, знаешь как это называется?
- Кругосветка?
- Нет, - пьяненько усмехается тетя Маша. – Дуростью бабской это называется. Живи для себя. А этих… - опять тычет вилкой, но уже куда-то мимо Ко-ко. – Эти тебя сами найдут. Куда бы ты не уехала.
- Хороша тоже мне нашлась! – недобро восклицает мама. – Чего советуешь-то, а? Чему хорошему учишь?
- Жизни учу, - огрызается тетя Маша. – Вот я б тогда, если б за Кольку с физмата…
- Если бы, ты бы, - перебивает ее мама. – А Верке чего толдычишь «без этих, да без тех». Я, вон, уже тринадцать лет «без этих», да что-то радости-то маловато!
- А где он у тебя-то? Чего не удержала?
Мама наливает водки себе и тете Маше.
- Папа у нас разведчик, - заявляет Вера. Тетя Маша и мама, не чокаясь, выпивают.
- Удержишь тут! – морщиться мама, закусывая соленым огурцом. – Как приспичило «поеду!» и все… Вон, эта вся в него, - кивает мама на дочь. – Тот тоже с глобусом все сидел.
«На самом деле папа уехал когда мне было пять лет. Куда-то на Север, на дальний придальний Север. А еще он хотел в Индию, к слонам. Это мне тетя Поля по секрету рассказала. В Индии есть город Колхапур»
- Мне бы ее только в Институт устроить, да замуж выдать, - вздыхает мама и разливает еще по одной.
- А, никуда уже не хочется, - махает рукой тетя Маша. – Володька на Кубу предлагал съездить, а я вот уже второй месяц тяну.
- Хорошо хоть к нам приехала. Ой, Машка, как я рада тебя видеть! – мама обнимает тетю Машу и они обе синхронно, почти не сговариваясь, начинают петь.
Пел соловей, ах, как он пел,
И тишина ему внимала.
Как я хотел, чтоб он допел
О том, что не начать сначала.
Ко-ко в полубреду подпевает. За ним подхватывает Зина с теть Полей, а следом и весь стол. Поют хорошо, слажено, по-семейному.
А он свистал весь день и ночь,
А он выделывал коленца,
Как-будто мне хотел помочь
Хотя б немного отогреться.
Улочки небольшого провинциального города, дома, гаражи, даже сараи кое-где еще остались. Все мелькает перед глазами. Пролетают идущие люди, островки деревьев, пронеслась оборванным куском железная дорога. Стук колес уходящего поезда… И над всем этим звучит, тоскливо разливаясь песня.
И плыл туман живой водой,
Стога, стога в тумане плыли.
И даже звезды песне той
Небесным отраженьем были.
«Все никак не могу решить, человеку ли мало отпущено, или же земля у нас слишком большая. Я бы по одному месяцу своей жизни жила бы в каждом новом городе мира, в каждую деревушку бы заглядывала, в каждое село, на каждом полустанке побывала б. А недавно папа прислал мне письмо, зовет к себе в гости. В Индию. Затем в Китай… А я бы еще в Хабаровск бы заехала»
А воздух травами пропах,
И я стоял в предверьи рая,
А он трещал в своих кустах,
Людскую славу отвергая.
Я понимал, настанет тишь,
Луна застынет горьким комом.
Ты улетишь и прилетишь,
Но пропоешь уже другому.
____________________
* Романс «Пел соловей»
А помнишь, ночами по-детски, тебя виртуально любя,
Я - слово, я - крошка-гений, безвылазно влипший в тебя,
Ломала о клавиши пальцы, я - виртуоз-пианист,
И секс в моём исполненьи до боли в глазах был чист.
Мелькали за днями недели, прошёл всего год - но какой!
Под столькое я подписалась недрогнувшей детской рукой,
Под блеск серебра на пальцах уже не рождаешься ты,
На фоне меня - яркий Питер, и я развожу мосты.
"А ты лучше спи ночами"...как чётко и как светло!
Мне странно-легко смеяться, тебя не простить тяжело.
Наверное, крошка-гений действительно стал собой,
И я меняю заставку под твой тиий шёпот "Постой..."
Я - слово, я - крошка-гений, безвылазно влипший в тебя,
Ломала о клавиши пальцы, я - виртуоз-пианист,
И секс в моём исполненьи до боли в глазах был чист.
Мелькали за днями недели, прошёл всего год - но какой!
Под столькое я подписалась недрогнувшей детской рукой,
Под блеск серебра на пальцах уже не рождаешься ты,
На фоне меня - яркий Питер, и я развожу мосты.
"А ты лучше спи ночами"...как чётко и как светло!
Мне странно-легко смеяться, тебя не простить тяжело.
Наверное, крошка-гений действительно стал собой,
И я меняю заставку под твой тиий шёпот "Постой..."
пятница, 20 февраля 2009
Vae victis
Фэндом:"Гарри Поттер"
Пейринг: Люциус Малфой, Антонин Долохов
Альтернативная вселенная(AU)
Норка… Теперь уже норка кролика.
Человек в несколько поношенной и неаккуратной маггловской одежде, остановившись напротив бедного, давно уже казавшегося необитаемым домика, улыбнулся.
Кролик в норке.
В ночной промозглой тьме единственным светлым пятном было окошко. Заляпанное, засиженное мухами, с треснувшим стеклом, оно казалось последним пристанищем жизни в погибающем черном и сыром мире.
Гостя ждали. То и дело световое пятно заслонялось тенью — тот, другой поминутно подходил и отходил, словно надеялся хоть что-то разглядеть в ночном октябрьском мраке.
«Пора», — тело вдруг стало невосприимчивым к внешним раздражителям. Окаменело.
Интересного стального оттенка глаза гостя щурились не то насмешливо, не то близоруко, он сделал шаг, другой… Большая сумка с надписью «Адидас» на плече странно звякнула.
— Я думал, ты придешь раньше! — обитатель покосившейся развалюхи выглядел до странности молодым. Вероятно из-за предельного напряжения.
— Я не назначал время, — тихо ответил гость, поставив сумку на колченогий табурет.
— Ну ты и приоделся, — вдруг нервно расхохотался хозяин, — это что-то новое!
— А ты хотел парадный фрак, дорогой мой? — мягкие, ласковые нотки в бархатном, низком голосе — и ирония. Убийственная ирония, — тут самое место для приемов.
— Как ты нашел меня?
— Это было сложно. Я присяду?
— Да, давай… Нам надо поговорить, Люций!
Гость устроился рядом со своей сумкой и достал портсигар. Человек напротив действительно словно помолодел. Он и раньше, даже после тюрьмы выглядел блестяще, сказывались, видимо гены или что-то еще? Может быть, безумие может красить? В сравнении с ним Люций Малфой смотрелся пожилым человеком с тяжелой судьбой.
— Да, поговорить, — улыбнулся гость, закуривая, — поговорим, Антонин.
— Ты видишь, что происходит? Мне не высунуть носа отсюда! Они загнали меня в угол! Посмотри, ГДЕ я живу! И так уже три месяца! — человек с красивым, но порочным и каким-то не настоящим лицом вскочил и заметался по комнате, яростно, до хруста стискивая пальцы, —
я не знаю что мне делать? Куда? И как… У меня нет денег, нет ничего! За мной охотиться каждая собака, Малфой! Просто каждая! Если они не убьют меня, то сунут в Азкабан! А ты знаешь, что такое Азкабан?!
— Знаю, — бытово и даже как-то добродушно кивнул Люций, — это ужасно.
— Ты, — одним прыжком оказавшись рядом с гостем, Антонин резко наклонился, едва не касаясь губами щеки Малфоя, — ты выкрутился! Как?!
— Успокойся, — попросил тот, чуть отстранившись, — сядь.
— Брезгуешь, — скривил губы Долохов, не двинувшись с места. В его темных, выразительных глазах полыхнуло что-то сродни восторгу, — какие мы чистюли…
— От тебя пахнет, — доброжелательно, и без намека на презрение отозвался Люций, — и потом так неудобно говорить. Сядь.
— Так как? Ты подмазался к Поттеру?
Да, конечно…
Ты предатель, это всем известно. — Ну, начнем с того, что я никого не убивал, — почти ласково сообщил Малфой, осторожно стряхнув пепел с сигары, — да и Поттер оказался не мстительным, так что… Не могу сказать, что я в дамках, но и не в бедственном положении.
— Да, — протянул Долохов, неприятно усмехаясь, — талант, настоящий…
— Может быть, дорогой друг, — кивнул гость, — ты решил воззвать к моей совести, выразить мне свое презрение — или все-таки что-то дельное сказать?
— Помоги мне.
— Да? А что я за это буду иметь?- сладко улыбнулся Люций, глядя в глаза собеседнику, — тебя? А что ты можешь, Антонин? Убивать? И только…
— Не понимаю к чему ты, — зло и тревожно, — я прошу помощи, это не ясно?
— Просить ты не умеешь, — заметил Малфой все так же по-доброму, — просят, Антонин другим тоном и в других выражениях. И сядь наконец, хватит дышать на меня. Говорю же, от тебя несет…
— Все-таки ты всегда был мерзким слизнем, — мрачно отрезал Долохов, но сел.
— В этом есть здоровая доля истины, — согласился Люций, очевидно, ничуть не задетый выпадом собеседника, — но кое-что изменилось, впрочем об этом чуть позже… Кстати, а правду говорят, что это ты прикончил Люпина? Или врут как всегда?
— Я, — кончик красивых, четко очерченных губ дернулся вверх, Антонин, очевидно, вознамерился улыбнуться, — а какое это имеет отношение к делу?
— Я любопытен. Расскажи? — в ответ просиял Малфой, — к тому же дело есть у тебя, я тут так, из чистого альтруизма и по старой дружбе.
Долохов пожал плечами и, закинув ногу на ногу, чуть расслабился. Пререкаться в таком тоне с человеком, от которого он ждал помощи — в планы не входило.
— Что рассказывать? Это была война, у меня было задание, и потом , знаешь, терпеть не могу оборотней…
— Это серьезно. Ты в подробностях изложи — мне, правда, интересно.
— Зачем?
— Хочу, — развел руками Малфой и вздохнул, — каприз.
— Странный, — несколько высокомерно фыркнул Антонин, — впрочем, не сложно…Как пожелаешь. Мне всегда больше нравилось убивать красавчиков, тут было бы, что описывать в красках, а твой этот Люпин… Абсолютно дурацкое существо, я не стал развлекаться. Просто пара пыточных заклятий и Авада. Он был скучен при жизни, и умер очень скучно.
— То есть он не сопротивлялся?
— Нет конечно, — тихо рассмеялся Долохов, — у меня ведь была его девка. Ее я тоже потом прикончил, но с ней хоть можно было позабавиться.
Малфой поморщился.
— …неприятно слышать? — снова в темных глазах шальной восторг и что-то вроде лихорадочного возбуждения, — тебе не нравятся такие истории? А почему? Я ее связал и трахал, пока она не потеряла сознание и не перестала визжать. Аурор? Да-да…Это было даже интересно. Никогда не трахал ауроров…
— Понятно, — спокойно прервал рассказ Люций, — значит ты убил сначала Люпина, а потом его жену.
— А эта страшненькая крашеная девка была его женой? — удивился Долохов, — надо же…. Прекрасная пара! Кстати, она совсем не фригидная, хотя с таким мужем это удивительно. Что-нибудь еще, Малфой?
— Да нет, достаточно. Из тебя в любом случае плохой рассказчик, Антонин.
— Ну почему, — расхохотался тот, запрокинув голову, — я могу в подробностях описать тебе весь процесс, но ты же морщишься, чистюля. Нам неприятно слышать такие ужасы? Неужели ты действительно никого не можешь убить, Люций? Это невероятно…
— Ну почему не могу? — как-то рассеянно отозвался Малфой, — я просто не люблю этого занятия так, как любишь его ты. И потом вопрос необходимости. Ну ладно…
— Кстати, а почему именно Люпин?- сощурился Долохов насмешливо.
— А он мне нравился, — равнодушно ответил Люций, перестав улыбаться, — достаточная причина?
— Что? — из под прилипшей к лицу маски циничного высокомерия явственно проступило изумление, — ты это серьезно?
— Абсолютно.
— Ты извращенец, Малфой! — смех вышел несколько лающим и истеричным, но искренним, — я в сравнении с тобой просто нормальнейший из нормальных.
— Возможно ты прав, — задумчиво проговорил Люций, потянувшись к своей идиотской сумке, — и ты знаешь, Антонин, скорее всего ты прав. Хотя, несомненно, наше с тобой безумие очень разниться. Твое происходит от патологической жестокости и скуки, а мое…Я тебе чуть позже объясню, а сейчас вот что…
Произошедшее дальше оказалось полной неожиданностью для Антонина Долохова. Неуловимое движение белой, холеной руки … Долохов мог бы поклясться, что никакого заклятия не было, но наступила тьма. Глухая, мертвая, пустая. Сознание ушло.
— Так вот… Что до моего безумия, — спокойный и почти без интонаций голос Малфоя вернул мир на место, — дело в том, Тони, что ты сделал одну, но очень трагическую ошибку. Кстати, это был приказ или твоя инициатива?
— Что происходит? — обнаружив, что не может пошевелить ни руками ни ногами, Долохов резко дернулся,
— ты совсем чокнутый?!
— Я задал вопрос, — на белой физиономии Люция не отразилось ни одного чувства, в глазах царил арктический лед. Меньше всего он походил на безумца, — будь любезен отвечай, пока можешь.
Раскрытая сумка на полу представляла из себя целое собрание разнообразных и очень странных вещей.
Склянки с какими-то зельями, тонкий, обоюдоострый кинжал, что-то вроде маггловской пилы…
Малфой отменно подготовился к встрече.
— Перестань орать, — очередной приступ возмущения и ярости был встречен скучающей гримасой, — бесполезно и рано. Отвечай на вопрос. —
Псих чертов! Да, приказ, не приказ — какая разница! Развяжи меня, ты урод!
— Просто любопытно. Говори, — Малфой наклонился и в его руке оказался небольшой, по виду очень острый предмет явно не волшебного происхождения: острый кончик, стальная рукоятка и до смешного маленькое лезвие, —
приказ?
— Ты что делаешь, тварь?!
— Боль, Антонин, — мягко сказал Люций, подойдя к крепко привязанному к старой железной кровати человеку, — я помню лет пятнадцать назад, на одном из наших сборищ, ты красиво рассуждал о ней. Как поэт. Немного цинично, конечно, но очень образно и вдохновенно. Однако… Знаешь ли ты, что такое боль? Нет.
— Прекрати! Ты, гребаный псих, Малфой!
— Не знаешь. Поэтому ты пошлый брехун, Тони, а не поэт. Чтобы рассуждать о предмете, нужно понимать его суть. Прочувствовать… Ничего, все поправимо…
Лезвие легко, словно в кусок масла, вошло в плоть, Люций оценил изобретение магглов — чрезвычайно тонкий и действенный инструмент… Он предпочел бы вовсе не использовать заклятий, чтобы не оставлять следов, но от вопля заложило уши, так что первая мысль была о «Silencio». Однако Малфой удержался.
Кровь мгновенно впиталась в старый грязно-желтый матрац, Долохов забился, крича надрывно и страшно. Его правое ухо от резкого движения головой отлетело куда-то в дальний угол.
— Итак, я повторяю вопрос, — выждав время, заговорил Малфой, — это был приказ или ты сам придумал?
— Приказ, приказ… Он сказал нужно сделать…Прекрати! Хватит!
— Он сказал, что нужно убить Рема Люпина? — уточнил Люций все тем же невыразительным ледяным тоном, — так?
— Нет… Просто послал меня на место, а там был этот придурок со своей бабой! Прекрати, Люций…Ты совсем свихнулся?!
— Боль, — пожал плечами Малфой, — тебе полезно познакомится с ней со всех сторон. Значит ты по собственной инициативе устроил бойню? Ясно. Ничего другого я и не ожидал.
— Развяжи меня, я истеку кровью, идиот хренов!
— Нет, на этот случай у меня есть кое-что, — резкая морщина пролегла меж бровей, Малфой о чем-то сосредоточенно думал, — ты проживешь достаточно.
— Ты… За что, твою мать?! За что, кретин!
— Хочешь знать? Да, пожалуй имеешь право, Антонин, — отвлекаясь от размышлений, заметил Люций, беря из сумки склянку с чем-то мутно белым, — все началось очень давно, настолько, что, кажется, было всегда… Пустота внутри достигла своего пика, в интересного стального оттенка глазах наступила ядерная зима.
— Сейчас я остановлю кровь, и мы продолжим, — сказал Малфой, так и не закончив начатую историю, — дело в том, Тони, что времени у меня довольно, а ты в любом случае так славно спрятался, что сюда едва ли кто-то придет.
— Что ты собираешься делать? — боль отступила под действием зелья, и Долохов быстро взял себя в руки, с ненавистью и презрением разглядывая своего палача.
— Собираюсь проверить, на сколько частей можно разделить человека, пока он не умер, — отозвался Малфой тускло и буднично, — я думаю, чуть больше ста. А ты? Ты большой мастер в этом деле, что скажешь?
— Скажу что ты идиот, — усмешка вышла кривой и совершенно изуродовало в целом красивое лицо Антонина, — и к тому же… Я так и не понял, ты что же, мне мстишь? А? Люций?
— Точно, — отставив склянку, Малфой снова взялся за свой странный инструмент, — именно так. Не смотря на то, что ты абсолютно безумен, ты догадлив, Тони.
-За Люпина? — расхохотался ему в лицо Долохов с таким пренебрежением, что его хватило бы на пятерых.
— Да, — тонкое лезвие снова проткнуло кожу, делая глубокий надрез, — опять попал в точку.
— Ты, — от крика на сей раз Антонин удержался, но болезненно зашипел и дернулся, — идиот…
— У тебя неважный словарный запас, — ответил Люций, сосредоточенно занимаясь своим жутким делом, — это уже было. Вот черт…Кость… Поверишь? Никогда раньше не разделывал людей, а ты? Да, можешь не говорить, я знаю, что разделывал. Тут нужна пилка… Погоди…
Из сумки была извлечена странного вида пила и еще одна склянка. — Ты хотел со мной поговорить, Тони, — разжав Долохову зубы, Малфой влил ему в рот отвратительного вкуса жидкость цвета индиго, — значит, тебе никак нельзя терять сознание. Иначе это будет пустой монолог, а я не готов тратить на него силы — у меня много дел. Итак… Пила неприятно взвыла, вместе с этим звуком раздался страшный, рвущий перепонки человеческий крик…
И сдавленное рычание:
— Почему…
— Дело в том, мой дорогой, что я никогда не любил вашего сообщества: ни этой пошлой метки, ни сборищ, ни идиотских показательных выступлений с избиениями и наказаниями, ни ваших идей. Я не видел особенного величия в лорде и считал его кличку верхом дурновкусия и последней стадией безумства. А я сумасшедших не выношу. От вас гадко пахнет болезнью, — кость поддалась и хрустнула. Зелье остановило поток крови, хлынувший было на грязный матрац. Антонин Долохов остался без правой кисти руки, — все это было фактически непереносимо. Ваши глупые лозунги, бездарные акции, кровожадность, насилие, пустые, никчемные совершенно убийства, приводившие только к тому, что вы могли ощутить оргазм от собственной жестокости. Вы называли себя пожирателями смерти? Да, худшего названия придумать невозможно. И я столько лет терпел вашу ограниченность, тупость, садизм и бессмысленные телодвижения, я столько лет унижал себя, будучи одним из вас, потому, что я хотел, чтобы Ремус Люпин жил.
Освобожденная от пут рука Долохова инстинктивно дернулась и бессильно упала на постель;от боли он снова взвыл, и кровь из разорванной зубами губы брызнула в лицо Малфою. Тот отложил свои инструменты и, достав платок, вытер щеку. —
Да, так не пойдет, — заметил он, вздохнув, — но впрочем, я думаю, локтевой сустав пойдет легче.
— При чем здесь… Люпин? Ты что… Он кто тебе? — безумный блеск и жуткая боль в темных глазах — Долохов еще не потерял интереса к жизни, — любовник? Может быть, ты волчий брат? — он каркающе расхохотался и тут же снова вскрикнул, резко дернувшись.
— Любовник?- без всяких эмоций переспросил Люций, привязав истерзанную руку Антонина к спинке кровати и снова взяв инструменты, — брат? Нет, Антонин, не попал на сей раз. Мы никогда не были ни в родстве, ни в любовной связи. Не угадал, хотя, — он на минуту задумался, словно вспомнив что-то, и, наклонившись, добыл из сумки жгут, — есть некоторая доля правды в твоих выкладках. Я действительно его любил.
Сталь пропорола кожу на сгибе локтя, брызнула кровь, Люций немного надавил, чтобы побыстрее добраться до кости — инструмент резал виртуозно легко.
Превозмогая боль, шипя и корчась, Долохов все же услышал своего палача: его красивые глаза распахнулись, увеличившись, кажется вдвое, и, с трудом разжав зубы, он простонал:
— Ты…Ты? Ты ненормальный, — и вдруг безумно расхохотался. Истеричный, дикий смех перешел в вопль боли.На пол упал кусок кровавой плоти.
— Тони, — отступив в сторону, сказал Малфой, — любовь — это такое извращение, которое тебя никогда не касалось. Ты совершенно невосприимчив к подобному виду перверсий. Поэтому тут мы с тобой никогда не поймем друг друга. Так вот, — он снова взял склянку с мутной белесой жидкостью, и залил рану, — ох, кажется на сотню кусков зелья не хватит… Досадно… Ну ничего, ничего… Значит, получиться меньше.
— Чокнутый псих!
— От тебя, Тони это слышать более чем забавно. Я видел результат твоей встречи с семейкой Додж… или Лодж? Не помню… Ты зачем отрезал отцу семейства член и засунул в глотку его жене? Что это за символизм, дорогой? —
В промороженных до дна серых глазах Люция не появилось ни единой искорки — над этим льдом солнце больше не вставало, — а две их девочки были при чем? Вот уж они точно не состояли ни в Ордене Феникса, ни в аурорате, и даже в обществе защиты корнуольских пикси. Но…Кто старое помянет…Так говорят русские? Так что про чокнутого психа — это ты погорячился.
… невнятная ругань, шипение и ненависть, ненависть… А пустыня заполняла все внутри, шуршание песка, одинокий перекати-поле, носимый сухим жарким ветром, смерть и тишина. Ни ярости, ни удовольствия, ни презрения, ни злой радости…Ничего. Только шорох мертвого песка.
— Ты сказал, что я ничтожество, Антонин? Возможно, — теперь работать стало сложнее. Кости ног оказались куда крепче, и сил требовали больше. Маггловский, поношенный костюм Малфоя уже весь пропитался кровью, — но скорее всего это форма речи. Так вот, я любил Рема Люпина. Именно поэтому лорд ухитрился поставить мне метку, пользоваться мной, моими деньгами, разумом, талантом и так далее. Он меня поймал, однажды. Когда я был сопляком, давным-давно…Поймал и предложил мне выбор. Ну ты в любом случае не поймешь, в чем была проблема, однако как факт: или я или он. Я сказал ему: да, мой господин. И клятвы не нарушил, до тех пор, пока душный, бездарный маньяк Антонин Долохов все не испортил. Ты мог бы прикончить кого угодно другого и сейчас скорее всего мы пили бы с тобой коньяк, потому что мне так же противны ауроры и иже с ними, как и пожиратели смерти — разницы я не вижу, но …Я же говорил, ты совершил трагическую ошибку, Тони.
И снова чудовищный, чистый, звенящий вопль…
Люций чуть поморщился, но занятия своего не превал.
— Теперь ты много знаешь о боли, Тони, верно? Гораздо больше, чем раньше. Теперь можно считать тебя разносторонне образованным, однако я еще не закончил… Вот так…Господь, если он конечно не абстракция, очень качественно тебя создал, мой дорогой…Придется повозиться.
Тусклый свет единственной лампочки отбрасывал странные, жутковатые тени, и казалось, что в убогой комнатке присутствует еще кто-то, а может быть и не один. Сколько же в человеке крови…
Малфой почувствовал легкую усталость и дурноту. От криков заныли виски. Пришлось остановиться и пойти открыть окно: запах крови, еще чего-то гнусного, прогорклого, кислая вонь из углов — омерзительный коктейль вместо воздуха. Холодный, мокрый октябрьский ветер хлестнул по лицу, Люций на минуту прикрыл глаза.
… У мальчика была одна мантия ,и та старая и явно ему уже не по росту. Префект школы, блистательный Король-Солнце дома Слизерин дал ему прозвище «Оборвыш». Оборвыш на насмешки не отвечал, вел себя тихо, хотя и принадлежал к числу так называемых «мародеров».
— И когда ты в последний раз обворовывал трупы? — вместо приветствия старосте Гриффиндора, — а можно подробности?
— Привет, Малфой. Он был серым. Серые глаза, серые волосы, серое лицо…Невнятный, болезненный, некрасивый… Человечек «Не». Он был спокойный. И очень странный.
Малфой любил эксперименты. И просто обожал странности. Поэтому однажды вечером они начали не с обычных колкостей, а иначе.
Почти все эксперименты Люция Малфоя, не касавшиеся финансов, с треском проваливались — и этот провалился.
Оборвыш не делал ошибок. Серые глаза из тусклых стекляшек превращались в дымчатые драгоценные камни, худое личико преображалось, на белесых, вечно искусанных губах появлялась неуверенная, но радостная улыбка — тайная сходка у поваленного дуба начиналась.
Они сидели до темноты, тихо переговариваясь, иногда Оборвыш кашлял, когда дым от сигар лихого школьного префекта ветром сносило в его сторону.
— Надо научить тебя курить, — задумчиво говорил король-солнце, усмехаясь как всегда иронично, но без презрения, — ты будешь выглядеть как настоящий мародер.
Оборвыш тихонько смеялся, пожимая острыми, тощими плечами.
— Сигара мне будет мешать обворовывать трупы врагов.
— А мы ее приклеим.
— А тебя кто научил курить?
— Любовник моего отца.
Серые глаза вспыхивали изумлением и смущением. Королю нравилось производить впечатление на Оборвыша, он так забавно всему изумлялся.
— Да, один малыш, он мне и присылает сигары, хотя ему давно уже минуло шестнадцать, и папашу он больше не возбуждает…
— Высокие отношения…
— У меня еще та семейка…
Оборвыш смотрел немного недоверчиво, но в глубине его странных глаз уже зарождался и играл красками смех.
… — Итак продолжим, — отвернувшись от окна, Малфой приблизился к жуткому обрубку, привязанному к кровати. Обнаженное тело Долохова, залитое кровью и зельем, в неясном свете лампы казалось черным, и словно разодранным в клочья, —
мы закончили на боге, не так ли?
Резковато приподняв одно веко Антонина, Малфой проверил, в сознании ли его жертва, и снова взял инструмент в руку.
— Бог тебя отлично смастерил. Ты очень живучий экземпляр, Тони, — тихий голос, едва различимый в шуме ветра, рвущегося в комнату, — впрочем мерзавцы и психопаты, каковым ты без сомнения являешься, обычно физически очень крепки. Я замечал, благо с такого рода отрепьем мне пришлось общаться довольно долго.
— Что ж ты не убьешь меня? Ну давай! — подал голос распятый на кровати калека, — чем ты отличаешься от меня? Урод! Люпин говоришь?- опять каркающий смех, полный презрения и отвращения, — и ты, Малфой?! Это анекдот! И что ты с ним делал? Я помню, как он корчился, после первого круциатуса, я знаешь, как умею его накладывать!Ты …слабак…У тебя никогда бы не вышло так…
— Чувственно? — поинтересовался Люций равнодушно, — да. Прекрасная тирада, дорогой мой, но ты неверно рассчитал эффект.
Он снова влил пахнущую протухшей рыбой и тошнотворную на вкус темную жидкость в глотку Долохову, и выкинул пустой пузырек.
— Осталось недолго, но я не намерен торопиться. У тебя еще есть выступающие части тела, а у меня время и работоспособность… Итак, о любви, — и отточенное крохотное лезвие вонзилось в пах жертвы. Перетянутое веревками тело билось и извивалось, хотя путы должны были держать его крепко. Это мешало, но Малфой сосредоточенно, не обращая внимания на совершенно нечеловеческий вой и конвульсии, кромсал живую плоть хоть и не особенно умело, но уверенно и быстро. Ничто не взволновало пустыню внутри.
Мертвый ветер все так же безразлично перекатывал песчинки, стояла все такая же оглушительная тишина.
Человек…Или нет, останки человека на грязной расшатанной постели медленно заканчивали свое существование. Все средства поддержания жизни в изуродованном, изрезанном существе закончились, и кровь заливала дощатый, облезлый пол. Долохов уже не кричал, лишь издавал хриплые булькающие звуки, да инстинктивно бился, запрокидывая обезображенное мукой лицо и распахивая мутные, абсолютно безумные глаза, словно пытаясь вытолкнуть их из орбит.
— Ты был прав, Антонин, — закончив свое страшное дело, Малфой выпрямился и, сощурив льдистые глаза, оглядел всю картину безо всякого выражения на забрызганном кровью белом лице, — любовь — это чудовищно. Я, как и ты, должен был быть неспособным к ней. Это в генах, из поколения в поколение — всегда. Но вышла осечка. Это больно, невозможно, и никогда не воплотилось бы. Но, поверишь? Мне довольно было знания, что моя любовь существует. Где-то, ходит, дышит, любит кого-то… другого. Не суть! Просто она есть на земле. Живая. Был живым и я. Но ты мне все испортил. И теперь я тоже мертвец. Так что, милый мой, я мщу тебе не только за Рема Люпина, но и за себя. Почти глаз за глаз, Тони…
Он поднял с полу обрывки рубашки Долохова и вытерев ими руки, отшвырнул в угол.
— Как бы тебе попроще объяснить… Я отдал себя за него, помнишь? А это значит, все что со мной происходило — было зря. Мой сын, которого вы унизили, заклеймили и сделали перепуганным ничтожеством, вздрагивающим от любого шороха, моя жена, которая раньше времени поседела, мой дом, который вы изгадили. Я виноват в этом не меньше тебя, и даже куда больше… Но ты сделал все мое существование бесполезным. Ты меня убил, Тони.
Умирающий что-то невразумительно простонал, с трудом разлепив изорванные губы.
-И я не нахожу ни одного аргумента в пользу того, чтобы побыстрее тебя прикончить и отправится домой. Ни одного повода для того, чтобы облегчить твою участь… Поэтому мы продолжим… Он еще раз внимательно осмотрел свою жертву и чуть качнул головой.
— Не то что до сотни, до десятка с трудом добрались… Наверняка ведь ты врал. Когда рассказывал, про то, как разделал этого мальчика, как там его…Не помню, на двести кусков… Хотя, с тебя станется… Но, уверяю тебя, если ты издохнешь, я пойду домой. Это довольно утомительно, если тебе интересно — резать людей. А уж твой труп мне совершенно ни за чем не нужен.
Малфой, заглянув в сумасшедшие, давно мутные и бессмысленные глаза Долохова, в который раз взял свой маленький юркий инструмент.
— Жаль, что никто так и не оценит тот факт, что ты Антонин, наконец-то узнал о боли почти все. Почти, потому что есть один род боли, который тебе, счастливчику, не доступен. С чем я тебя и поздравляю…
Удивительно, но казалось бы разодранные в клочья связки все еще работали: крик, короткий, хриплый стон…
— Ты… ты… Малфой. Пустыня отозвалась змеиным шорохом и мертвым ветром в барханах. Все было кончено.
Он наблюдал агонию, сидя у окна на кривом, расшатанном табурете и куря сигару. Начался мелкий осенний дождь, и с каждым порывом капли вторгались в комнату, обрушиваясь на первого, кто попадался им на пути. Волосы намокли, но тело по-прежнему не ощущало холода. Ничего не ощущало. Малфой наблюдал.
… — Я просто экспериментировал, понимаешь? Экспериментировал, Люпин. Шутка, если для тупых, — у короля был насмешливый, но какой-то сипловатый голос, — слушай… Ну неужели ты мог подумать, что меня… МЕНЯ может заинтересовать что-то вроде тебя? Нет, на самом деле? Ты так подумал? Ну прости… Мне действительно было любопытно, что ты за штучка, но… Я быстро начинаю скучать. Это в характере, не так ли?
Оборвыш молчал. И было видно, как стремительно угасает сияние в его серых, странных глазах, словно кто-то заботливый и экономный педантично выключает везде освещение. Быстро, очень быстро…
— Наверное. Да… Прости… — Ничего. Ты меня тоже прости, на самом деле я не злой, просто ты скучный… Да и потом, твои друзья не одобрят, — фирменная кривоватая и убийственно ироничная улыбочка короля, — короче, все. Финита. Свободен.
Публика рукоплескала бы, если б публика была. Спектакль удался на славу. Худенькие, острые плечи опустились, нестриженные, сероватые волосы закрыли лицо. Оборвыш молча отвернулся и пошел прочь. Король солнце остался стоять, тупо смотря в темноту перед собой.
…Долохов еще некоторое время судорожно дергался, хрипя, потом затих.
Люций поднялся, отложил сигару и пошел проверить. Покойный Антонин выглядел отвратительно. На миг подумалось, что вот так он и должен был бы смотреться, если вывернуть его нутром наружу… Методично собрав свой скарб, человек в окровавленных одеждах еще раз окинул взглядом кошмарную комнату и вышел в промозглое холодное октябрьское утро.
… — А знаешь, почему говорят, что Малфои не плачут?
— Нет, — Оборвыш улыбнулся и с любопытством взглянул на сидящего рядом короля, — потому что вы такие бесчувственные, деревянные и очень серьезные ребята?
— От деревянного слышу, — король, пытаясь удержать на лице серьезное выражение, морщится, — на самом деле у нас есть семейный дефект. Что-то с глазами, слезы не вырабатываются… Понимаешь?
— Ты что, правда никогда не плакал? — Оборвыш снова так искренне, так правильно удивлен. И глаза напоминают дымчатые бриллианты.
— Никогда, — почему-то без гордости сказал король-солнце, усмехнувшись невесело.
— И не сможешь?
— Нет.
У Оборвыша на узеньком лице появилось печальное, растерянное выражение, он вздохнул и вдруг робко накрыл ладонью руку короля.
— Ну и ладно… Мало ли… Зато все будут думать, что ты ужасно сильный…
