суббота, 28 ноября 2009
четверг, 26 ноября 2009
среда, 25 ноября 2009
Там где нужно говорить твердое "нет", я сомневаюсь и говорю "может быть".
Там где нужно ставить точку, я терзаюсь, но ставлю запятую.
А потом ещё удивляюсь, почему результат не в мою пользу.
Как говорится, "мы в ответе за тех, кого вовремя не послали".
Нужно уметь сжигать мосты, нужно уметь уходить.
©
Там где нужно ставить точку, я терзаюсь, но ставлю запятую.
А потом ещё удивляюсь, почему результат не в мою пользу.
Как говорится, "мы в ответе за тех, кого вовремя не послали".
Нужно уметь сжигать мосты, нужно уметь уходить.
©
меня добивают ваши "люблю". какая блять любовь?
сегодня нравится один,завтра другой,а вспоминаете о них вы только далеко не в трезвом состоянии.
и тогда начинается: "Ах,Рита! Я не могу его забыть! Я жить без него не буду!"
а потом всё! без второго не можете,без третьего.
тупо так любить. маленькие,научитель отличать кровь от кетчупа.
сегодня нравится один,завтра другой,а вспоминаете о них вы только далеко не в трезвом состоянии.
и тогда начинается: "Ах,Рита! Я не могу его забыть! Я жить без него не буду!"
а потом всё! без второго не можете,без третьего.
тупо так любить. маленькие,научитель отличать кровь от кетчупа.
Я ищу тебя. Ищу тебя глазами, сердцем. Руками, в огромной пустой постели.
Ищу пустым беспокойным взглядом на улицах. В машинах. В отражении в черных предметах.
В журналах и кино.
Иногда мне это надоедает и блеск в глазах становится одурманенно-пустым.
Я ищу тебя. И не могу найти.....
Чертова весна. Столько надежд....
©
Ищу пустым беспокойным взглядом на улицах. В машинах. В отражении в черных предметах.
В журналах и кино.
Иногда мне это надоедает и блеск в глазах становится одурманенно-пустым.
Я ищу тебя. И не могу найти.....
Чертова весна. Столько надежд....
©
Алое небо заката,
солнце прощалось с долиной,
День уходил безвозвратно,
но делал разлуку красивой.
Чистый вечерний воздух,
ветер ласкал деревья.
Свет, серебром отражаясь,
запечатлел миг забвенья.
За горизонтом тучи -
тяжким нависли грузом.
Солнце прощалось с долиной,
чтобы увидеться утром.
автор: А. Т.
солнце прощалось с долиной,
День уходил безвозвратно,
но делал разлуку красивой.
Чистый вечерний воздух,
ветер ласкал деревья.
Свет, серебром отражаясь,
запечатлел миг забвенья.
За горизонтом тучи -
тяжким нависли грузом.
Солнце прощалось с долиной,
чтобы увидеться утром.
автор: А. Т.
Ахтунг! оно слешное. Но "это", как всегда, здесь не главное.
Капель
Tigrapolosataya ([email protected])
Да. Нет.
Кап. Кап.
Капает капель. Кап-кап. Да, нет…
Капель капает.
Хотя оттепели и в помине нет.
Наоборот, после утреннего снегопада мороз всё крепчает. Щиплет глаза и губы. Непросевший снег так и лежит наметённым пухляком – голубой в тени, на свету розовый. Сухой, скрипучий. Скрипит под ногами. Похрупывает под колёсами. Тонкие веточки молодых деревьев окунулись в тончайшие морозные иглы. Всё заиндевело, даже оконное стекло. Которое, кажется, тоже похрупывает.
Кап, кап, - слышится в стыни.
- Да. Нет. – Слышится в набирающем силу морозе.
Капает капель.
Это тонкий лучик недолгого солнца отыскал затишок. В том месте, где блестит глазурь стенной плитки. Слабый лучик, маленький. С пятачок солнечного зайчика. В этой стылой стыни, в этом выморочном морозном море, - кинулся в атаку на бронированную зиму. Одетую в тяжёлые ледяные доспехи, выкованные долгими неделями непогоды. Слабый солнечный зайчик первым начал торить дорогу далёкой ещё, неблизкой, где-то живущей за семью горами и семью долами Весне.
Кап – пауза.
Кап – пауза.
Да - молчание.
Нет – молчание.
Трудно первому личику морозного добела солнца выплавить первую капель.
Сначала решится – пойти наперекор. Всем другим лучам, которые ещё дремлют. И которым, считают они, пора распрямить ломкие ножки, собрать их в жаркий фокус. Если бы так, тогда бы разом потекла чистая, слезками, капель. Звонкая, бурливая. Но надо сначала решиться – пойти наперекор.
Потом набраться храбрости, чтобы пойти в одиночку. Чтобы отыскать самое слабое и уязвимое место. Ахиллесову пяту Зимы найти. Опробовать, выплавить первую капель. Собраться, не остыть в неподвижной стыли.
В нарастающем морозном скрипе всё реже падает капель.
Ка-ап, ка-ап…
Да-а, не-ет…
Устал в неравной борьбе солнечный лучик.
Иссякает капель.
Ка… ап…
Ка… ап…
И долгая. Долгая-долгая, до звона в ушах, пауза.
Неужели ты не знаешь – да или нет.
Вздохнула капель.
Чётко и звонко.
Кап! – уже и не каплей.
Да! – ледяной горошиной…
Иссякла капель. Иссяк солнечный луч. Белое от холода солнышко уходит за тёмный горизонт. Оставив неслуха замерзать.
Печальный урок – не лезь первым. Не ходи в одиночку.
Пропадёшь.
А только не знает ещё солнышко, что завтра-послезавтра, а уйдёт от него ещё один солнечный лучик. Усовестившийся, что бросил умирать братика.
И он ещё дальше брата пойдёт.
И этому второму тоже будет трудно. Но всё-таки легче. Потому как первый уже проторил дорожку. Позвал капель.
Иссякая, замерзая, умирая первый лучик сказал мне – да. Сказал своим серебряным голосом ледяной капли-горошины – да!
Ничто в жизни не исчезает бесследно.
1.
ОН говорил, что ещё никогда не знал ничего подобного. Даже отдалённо подобного не знал. Хотя прожил почти до сорока. Хотя были в его жизни другие люди. Женщины были. Мужчины. Но то ли потому, что встречи эти были случайными, - они прошли бесследно, памяти по себе не оставили. Всегда было некогда. Может быть теперь, говорил ОН, и подошло его время любить.
А ЕМУ почти сорок и седина съела полголовы.
ОН только увидел синие его глаза и – влюбился.
И сказал сразу:
- Люблю. Тебя одного. На всю мою жизнь.
ОН чувствовал себя сильным рядом с ним. Ловким. Молодым. Всё умеющим. Богатым.
ОН кутал его в колючий плед, угощая шашлыком и кахетинским.
Главным для НЕГО было, чтобы он был рядом. ОН совсем не выносил, когда ему нужно было куда-то бежать – всё равно на день ли, два, или на час-полтора.
ОН не видел насмешливых взглядов. Оскорбительных даже.
ОН просто выбрал его. Молодого вдовца. Самого неустроенного и не самого удачливого. Да ещё и детного.
2.
Отшумела капель. Отзвенели ручьи. Страшный ветер гнул деревья. А потом пришла тишь.
Отцвели подснежники. Фиалки. В старом сумрачном палисаднике там, где в феврале хрустально шлёпались первые слёзки капели, - выстрелили зелёные мечи листьев и стрелки ирисов. Тонко и дурманно запахло ландышами. Душно, до тоски.
До оскомины на зубах.
Чтобы избавиться от этой смутности, нужно что-нибудь сказать. И он через силу выцедил:
- Рано весна в этом году…
А вот когда весна вовремя? Кто знает?
Ландыши и ирисы. Зацвели – и хорошо. Ничего они не прибавляют. И не убавляют тоже ничего. Просто нужно было хоть что-то сказать. И он сказал. Противным каким-то, нутряным голосом.
И не голосом даже, а скрипом.
- А может, они для нас?
ОН стоял за спиной. И если бы не ЕГО дыхание, ерошившее волосы на макушке, - то он бы подумал, что это сказал кто-то чужой.
Стало ещё душнее.
И темнее. И было дурно. До жара. До пота на висках. Он стряхнул с узких плеч колючесть пледа. Сейчас она мешала.
А ОН не подхватил – он помешал. Повис у НЕГО на шее. Всё-таки ОН на голову выше. Маленький - рядом с НИМ, большим. Слабенький – рядом с ЕГО силой. Как стрелка ландыша под старой елью.
Только руки свои ещё чувствовал отдельно. Сведённые на ЕГО шее, держащие слабое тело. Они закостенели от неживой судороги – в то мгновение, пока ОН его обнял. Не как человека. Как неприснившийся сон.
И только утром, вырываясь из ЕГО рук, вспомнил. Про то, о чём забыл накрепко этой ночью. Про Саню. Который оставался всю ночь один.
3.
- Опять? - без особого удивления удивляется соседка баба Таня.
И безо всякой надежды на то, что добьётся результата, напоминает:
- Обещал же…
И незваный гость молча стоит на пороге «двушки».
И ненавидит её, знает баба Таня.
За то, что баба Таня начнёт сейчас, сама не зная зачем, длинный и обстоятельный рассказ. Про то, как они с дедом жили.
Давно уже нет деда Коли. Баба Таня и сама не знает, чего ради дался ей этот рассказ. Чувствуя, как растёт ненависть к ней у нежданного гостя.
И у бабы Тани тоже растёт ненависть. За дуру её, что ли, держит? Ничего не расскажет.
Только требует – вот тебе билет. В кино, в театр, в цирк, в парк… К чёрту!
Оденься, забери с собой Саню. Ври, что не с кем пойти. Дескать, не всё тебе за отцовы штаны цепляться – бабка тоже любит, когда её за руку цепляют. Скучно одной ходить.
Любит баба Таня Саню-умника. Не ребёнок, а маленький мужик. Серьёзный такой, обстоятельный…
От Сани-то баба Таня и узнала про НЕГО. Выведала, как бы ненароком.
Баба Таня сидит на стуле в прихожей. Не хочет она никуда идти – на что ей сдался этот музей?! Картины-картины-картины, длинные залы, в которых от мраморных полов начинают ныть ноги. А пусть-ка постоит батька Санькин на пороге, когда так горд.
Бухнулся гость в ноги бабе Тане. Глаза сухие. Злые.
А слова жалкие, плачущие слова.
Про то, чтобы ещё потерпела. Чтобы не оставляла Саню. Пожалуйста…
Пожалуйста… ОН не такой, как те. ОН – настоящий.
- Ну-ну… - соглашается баба Таня. – Ну-нуууу…
И – мозолистой узловатой рукой по пепельным патлам. «Господи, дурень какой…»
4.
ОН бесился в его субботние отлучки. В полдень он исчезал, а к вечеру появлялся вновь. И те четыре-пять часов, что он отсутствовал, терялся аппетит. Исчезали силы. Разбегались мысли. ОН давал распоряжения работягам. И тут же их отменял. И сбивался со счёта, следя за тонкой секундной стрелкой.
ОН не спрашивал, куда и зачем он исчезает. ОН забывал обо всём, завидев его. Идущего через парк, затопленный солнечным розливом – одуванчиковым сиянием. И сам - солнечный, обжигающий. ОН гордился, что вот этот эльф – его. Что не может без него ни секунды.
А люди?
А люди – они пусть завидуют. До синих слюней.
ОН ни разу не спросил про эти его субботние отлучки. Про то, куда он ходит, с кем видится. Как живёт. Ни про что ни разу не спросил.
Однажды, когда уже давно отцвели ландыши и полетел тонкий пух одуванчиков, у него вырвался вопрос:
- Тебе не интересно, как я жил без тебя?
- До меня – хоть потоп. А со мной…
- Боишься ревновать к прошлому?
- Нет. Не боюсь. Потому что не умею.
- А…
- А ты – со мной.
И фары встречных машин высветили его гордые и бесстыдные глаза.
ОН потом ещё пожалеет, что отмахнулся, отгородился от его прошлого. Тогда ОН весь, под завязочку, был забит событиями их последних минут. Как он посмотрит. Что он скажет. Что он сделает…
Среди этих колоссальных мелочей не оставалось даже щёлочки для будущего.
5.
- Чего ты хочешь?!
- Пощады.
Волосы матери упали на глаза. Но не скрыли влажных злых глаз.
Мать и сын смотрели друг другу в глаза и шипели по-кошачьи. Всегда разные, они впервые были похожи.
Едва мать переступила порог сыновнего дома, поняла: не рад ей сын. Гнев, зло, недоумение, обида – чего пришла?
Удивилась бы мать такому приёму, да добрые люди просветили.
И посыпались из матери такие слова… злые. Посыпались, как горох, в дыру в старой мешковине. Мать и сама не знала, что у неё такие в запасе имеются.
И от этих слов только злее становилась мать.
И от этих слов всё злее и откровеннее становился сыновний взгляд.
Мать почувствовала, что пересолила. Но всё дичающий взгляд сына не давал остановиться.
- И не зыркай на меня! – выдохнула мать. – Нечего!
У сына дрогнули губы. Он оскалился.
- У тебя глаза потенциального убийцы!
- А я… могу. Убить. – Выдавил сын.
И матери стало страшно. Она, не боявшаяся ни бога, ни чёрта, проработавшая чёрти сколько времени в следственном отделе прокуратуры, - она испугалась. Не за свою жизнь – за неё она никогда не боялась.
Она испугалась за сына. Неузнаваемого. С серыми сжатыми в нитку губами. Похудевшего до прозрачности. С дикой злобой в глазах.
- Никогда не понимала такой любви. Злой.
- У тебя никакой вообще не было.
- Может быть, специалисты… Тебе надо помочь.
- Ты хочешь мне помочь?
- Хочу.
- Правда?
- Да. Скажи что – я всё для тебя сделаю.
- Ты сделаешь? Всё?
- Если смогу. А я могу многое. Ты знаешь.
- Знаю. – Эхом.
Тишина стонала между ними.
- Так что?
- Уезжай.
Матери показалось, что она ослышалась.
- Всем, что есть у тебя ещё святого, умоляю. Уезжай.
Мать взялась за ручку кожаного дорогого чемодана.
- Н… нуууууу, - задохнулась обидой мать. – Ты ещё приползёшь ко мне! Приползёшь…
- Приползу, мама. Если выживу. На брюхе. По-пластунски. Выть буду и локти кусать. А сейчас – уезжай!
6.
Сане уже было не так хорошо, как прежде с папой. Может быть потому, что папа стал совсем неулыбчивым. Нет, он улыбался, и много. Но словно бы через силу – когда улыбаться совсем не хотелось. Глаза его были не с Саней. Они были где-то совсем далеко.
И не могли дождаться того, чтобы скрыться от Саниного взгляда.
Папа говорил, что у него много работы. Очень много. Работяги ленивые. За ними глаз да глаз…
Раньше Саня встречал отца разогретым ужином и бабы Таниными пирожками, чисто убранной квартирой. И они ужинали вместе. Подолгу сидя на кухне. Разговаривали допоздна. И Сане совсем не хотелось спать.
Шумят за окном старые дубы. Мотыльки бьются о сетку на окне. А папа – искры в синих глазах – что-нибудь рассказывает. Не обязательно сказку. Книжку. Мысли. Или советуются они – как жить им дальше.
И про Санины дела тоже – про рыбалку с приятелем, про рисование…
А ещё хотелось рассказать…
Много чего говорят, что папе не перескажешь. Потому что про папу и говорят.
Да и сам папа тоже стал такой, что не сильно-то с ним поговоришь…Теперь ему всё некогда…
Теперь папа прибегал с работы. Торопился. Приносил большие сумки с продуктами и мелочью разной. Всё-всё дома делал. Готовил-стирал-мыл. Купал Саню. Укладывал спать, читал сказку, целовал. И дождавшись, когда Саня уснёт, уходил из дому.
Папа ведь и не знает про то, что Саня об этом знает…
Саня знает, что папа приходит домой под самое утро. С чернотой вокруг глаз. Когда Сане уже пора в школу вставать.
И Саня вставал очень быстро. Чтобы папа не расстраивался.
Но только папа всё равно почему-то расстраивался. Он сердился, и Саня быстренько завтракал и старался поскорее уйти.
От странных, недобрых, нездешних папиных потемневших глаз… пунцовых губ.
Саня всё ждал и ждал. Чего-то хорошего. Но оно почему-то всё не происходило.
И тогда Саня решил подтолкнуть события. Он помнил, как они уехали со старой квартиры от злого дядьки, который бил папу. Он тогда сказал папе:
- Давай сбежим.
И папа послушался.
Он послушается и теперь. Теперь-то Саня на три года старше.
- Пап, - выбрал он момент за ужином, – ты бы привёл его к нам. Мне он понравился. Я специально ходил вчера на него посмотреть. Он не будет тебя бить. И меня не обидит. И мы сможем с ним на рыбалку ходить.
Папа уронил ложку на пол, схватился за горло.
И выбежал в ночь. Даже и Саню спать уложить не вернулся.
Неужели нечаянно обидел?
7.
Это была странная любовь. Такая – всепоглощающая. Не оставившая ничего – ни мыслей, ни сердца, ни здравого смысла. Только чувства – сильных и здоровых взрослых людей. С не очень, прямо скажем, удачливой личной жизнью.
Лишь встретившись, они узнали то, о чём понятия не имели друг без друга.
И чего никогда не узнали бы, не встретившись.
Ведь не всякому выпадает – встретить своего. Единственного.
Так ОН говорил ему.
И он тоже не мог без НЕГО. Не мог сидеть, даже если рядом, но не чувствуя его локтя. Потому что… пусто…
И злился на работе. Даже пятнами красными от гнева шёл – его держат здесь, а ОН где-то там. Без него.
Каждый день стал испытанием. Самым тяжким было утро. Когда он выскальзывал из-под тёплого одеяла, расплетая ноги, разжимая сильные руки. Чтобы успеть до Саниного пробуждения. Это была мука мученическая – отлипать от ЕГО горячей груди. Уходить, стараясь не щёлкнуть замком, ёжась в утренней стыни, кутаясь в хлипкую куртку. К тому, что совсем было не нужно ему.
К молочнице – за молоком и сметаной. В пекарню - за сайками для Сани. К плите.
Словом, ко всему тому, что не имело ни малейшего отношения к НЕМУ. А значит, совершенно ненужного и ему.
Бежать мимо соседей, судящих беспощадным соседским судом. Говорить не смели. Смели лишь стегать по зацелованным губам взглядами. Злыми, завистливыми.
И он начинал ненавидеть их всех. Соседей. Бабу Таню. Мать.
И - Саню…
Он всегда любил людей. Выслушивал, помогал чем мог. Соседи и сослуживцы привыкли к этой его приветливости. Они ещё не знали, что стали мешать ему. Стали злить.
И люди стали платить тем же. Недобрыми словами, злыми косыми взглядами.
И Сане стало доставаться. Он не говорил. Но не нужно быть очень наблюдательным, чтобы заметить, что сын опять дрался.
8.
Шли через парк двое мужчин. Один – добрых два метра росту, плечи косая сажень, седой ёжик, глаза с прищуром. Другой – любая половина. Шли они и вели между собой разговор. Такой – когда можно сказать, а можно и не говорить – ничего не изменится.
- А хорошо.
- Угу, - согласился короткий. – Жарко даже.
- А летом ты где?
- В лагере.
На дорожке стояла тележка с мороженым:
- Будешь?
- Нет. – Мелкий стоически отвернулся. – Я не люблю мороженое.
Длинный взял за плечо короткого и посадил на скамейку. Сам сел на корточки. Глаза в глаза.
- Слушай, а ты кто?
- Я – Саня.
- И что?
- Как это – что? Разве вы меня не узнали. Я ж на него похож! – отчаянно.
Длинный пожал плечами:
- На кого?
- На папу. Я – Саня Стеблин. И я хотел сказать…
- Что?!
- Что Вы мне понравились! - Саня заторопился. – Пацаны говорят, что Вы хороший. Папа тоже хороший. Он у меня самый лучший. Вы же не будите его бить?
- Бить?! – длинный собрал тяжёлые морщины над переносьем. – Кто-то его бьёт?
- Да нет. Мы от того убежали. И папа больше не плакал ночью.
- А он плакал?
- Ну. А теперь – нет! Только хмурится, когда ночью к вам уходит. – И добавил скороговоркой: - Но он хороший! И я буду слушаться, только не бросайте его! Скажите папе, что мы с вами поладили… правда же? Поладили?
Большие руки притянули Саню. Взъерошили макушку, светлую, пепельную, как у его отца. И глаза – чистые, ясные.
Такие, какими были глаза его отца в их первую встречу.
Саня увидел бегущего к ним папу. Хотел встать, но собеседник удержал его. Оглянулся на папу.
А у папы был остановившийся взгляд. И он задыхался от бега.
- Иди… иди домой, Саня.
Саня опять дёрнулся вскочить, но сильные руки опять сжались вокруг него.
- Понимаешь, Саня, это очень серьёзный вопрос. Неожиданный для меня.
Синие глаза подёрнулись влагой отчаянья. Длинный поспешил поправиться:
- Я подумаю. – Скатившуюся слезинку поймали сухие твёрдые губы мужчины. – Мы с папой твоим подумаем. А теперь беги, Саня.
И он побежал. Взрослые молча проводили его взглядами.
- Мальчик всё раньше нас решил.
Он не ответил. Лишь уронил со стоном горящее лицо в ладони.
- Почему ты не сказал, что у тебя есть сын?
- А разве это тайна? Разве тебе ещё не всё про меня доложили?
9.
Это была первая ночь, когда они были не вместе.
Первая.
С той февральской капели, до времени разбуженной в глухом палисаднике. Где он ждал ЕГО.
И за этот час ОН успел сказать, что любит. И они стояли на скрипящем от стужи снегу и глядели в глаза друг другу… до того увлечённые, что не слышали ломких шагов прохожих.
- Чисто мартовские коты, - резюмировал не слишком деликатничая усатый сторож соседнего с домом детского сада.
Они оба не спали в этой ночью. Одинаково оторванные друг от друга. И думающие – каждый своё. Свои собственные мысли, впервые за время этой странной любви. Они думали сейчас друг о друге, о своей странной любви.
Они ещё поделятся своими странными мыслями, переживаниями. На другой день. Завтра. Будут сидеть на скамейке в парке и говорить.
А фонтан будет шуметь. Звучно, как капель.
Кап. Кап.
Да. Нет.
Он тряхнул головой, чтобы вытрясти из ушей наваждение.
Но наваждение не уходило.
Кап. Кап.
- Да или нет? – не сдержался он и засмеялся.
ОН не понял:
- Фонтан. Шумит.
Кап-кап-кап, - плескалась вода в мраморной чаше.
- Нет-нет, это капель.
И ОН опять ничего не понял.
- Нет, это не любовь. – Он печально покачал головой. Покрутил в руках травинку. – Или очень странная любовь.
Как из прошлой жизни. Как у Лескова. Как в старинной балладе: тёмный лес шумел, тёмный лес гудел. Злые сказки сказывал. Про их жаркую любовь, беспамятную и дурманную. Ворованную. И – злую. Ненавидящую земные заботы. Жестокую по сути своей.
- Нет любви без будущего. Нет.
- Мы не успели дойти до будущего, - виновато отозвался ОН. – Понимаешь, просто не успели.
И ОН принялся говорить об их будущем. ОН же ничего не знал про Саню. Если бы ОН знал про Саню…
- Словом, я принимаю Санино предложение. Ты можешь привести меня к себе домой. Я постараюсь быть ему… хорошим папой. Кажется, плохой у вас уже был…
И ОН обнял его за плечи.
И пусть идут мимо люди. Теперь – можно. ОН теперь свой. Семья. Жизнь. Любовь.
- Пойдём к Сане?
- Не спеши, - попросил ОН.
- Ты передумал?
- Нет. Я теперь не передумаю.
10.
Они пошли к ним с Саней домой.
Раньше ОН никогда не ходил к их дому. Зачем было видеть их дом? ОН был занят только им – тем, чтоб он всегда был рядом.
- Я угощу тебя обедом. Хочешь?
ОН путался под ногами. Целовал обожженный палец, тайком дышал в затылок. Мешал.
И он сунул ЕМУ в руки фамильный альбом. В котором были почти одни Санины фотографии. А потом положил на столик ещё и альбом с Саниными рисунками.
В комнате был Саня.
На фотографии на комоде. Над узкой кроватью. Над диваном. Санины рисунки занимали целую стену над Саниным столом. А на этажерке в углу стояли вперемежку Санины самолётики и Санины фотографии. А на Санином подоконнике стояли пластилиновые зверики, вылепленные Саней.
В этой маленькой «двушке» по сути, был один только Саня.
Саня. Хозяин и главное лицо. Властитель этого маленького мира.
Властитель этого хрупкого и болезненного синеглазого мужчины.
Которому ОН смел только покоряться.
- Обед готов! Мой руки!
Голубые васильки на переднике. И глаза – синие. Близко-близко. Самые дорогие, такие родные. Незаменимые. До волчьего воя, который лютее самой лютой тоски.
И подголосок – противный. Здесь – Саня. А ЕМУ только и быть – вторым…
Вот в том-то и беда, что быть вторым ОН не умел.
ОН обвёл взглядом стены – на него смотрел Саня. Один Саня.
Его главный мир. На всю жизнь.
- Боюсь, я переоценил свои возможности.
Синие глаза потемнели:
- Что ж… - выдержал он голос. – Всё равно, пошли обедать.
- Прости.
- Прощаю. – Деревянно. – Спасибо, что не стал лгать.
И уже потом – у двери:
- Прощаю…
Конец.
Тапки принимаются в любых количествах. Бо на дворе почти зима и ноги мёрзнут даже в шерстяных носках.))
Капель
Tigrapolosataya ([email protected])
Да. Нет.
Кап. Кап.
Капает капель. Кап-кап. Да, нет…
Капель капает.
Хотя оттепели и в помине нет.
Наоборот, после утреннего снегопада мороз всё крепчает. Щиплет глаза и губы. Непросевший снег так и лежит наметённым пухляком – голубой в тени, на свету розовый. Сухой, скрипучий. Скрипит под ногами. Похрупывает под колёсами. Тонкие веточки молодых деревьев окунулись в тончайшие морозные иглы. Всё заиндевело, даже оконное стекло. Которое, кажется, тоже похрупывает.
Кап, кап, - слышится в стыни.
- Да. Нет. – Слышится в набирающем силу морозе.
Капает капель.
Это тонкий лучик недолгого солнца отыскал затишок. В том месте, где блестит глазурь стенной плитки. Слабый лучик, маленький. С пятачок солнечного зайчика. В этой стылой стыни, в этом выморочном морозном море, - кинулся в атаку на бронированную зиму. Одетую в тяжёлые ледяные доспехи, выкованные долгими неделями непогоды. Слабый солнечный зайчик первым начал торить дорогу далёкой ещё, неблизкой, где-то живущей за семью горами и семью долами Весне.
Кап – пауза.
Кап – пауза.
Да - молчание.
Нет – молчание.
Трудно первому личику морозного добела солнца выплавить первую капель.
Сначала решится – пойти наперекор. Всем другим лучам, которые ещё дремлют. И которым, считают они, пора распрямить ломкие ножки, собрать их в жаркий фокус. Если бы так, тогда бы разом потекла чистая, слезками, капель. Звонкая, бурливая. Но надо сначала решиться – пойти наперекор.
Потом набраться храбрости, чтобы пойти в одиночку. Чтобы отыскать самое слабое и уязвимое место. Ахиллесову пяту Зимы найти. Опробовать, выплавить первую капель. Собраться, не остыть в неподвижной стыли.
В нарастающем морозном скрипе всё реже падает капель.
Ка-ап, ка-ап…
Да-а, не-ет…
Устал в неравной борьбе солнечный лучик.
Иссякает капель.
Ка… ап…
Ка… ап…
И долгая. Долгая-долгая, до звона в ушах, пауза.
Неужели ты не знаешь – да или нет.
Вздохнула капель.
Чётко и звонко.
Кап! – уже и не каплей.
Да! – ледяной горошиной…
Иссякла капель. Иссяк солнечный луч. Белое от холода солнышко уходит за тёмный горизонт. Оставив неслуха замерзать.
Печальный урок – не лезь первым. Не ходи в одиночку.
Пропадёшь.
А только не знает ещё солнышко, что завтра-послезавтра, а уйдёт от него ещё один солнечный лучик. Усовестившийся, что бросил умирать братика.
И он ещё дальше брата пойдёт.
И этому второму тоже будет трудно. Но всё-таки легче. Потому как первый уже проторил дорожку. Позвал капель.
Иссякая, замерзая, умирая первый лучик сказал мне – да. Сказал своим серебряным голосом ледяной капли-горошины – да!
Ничто в жизни не исчезает бесследно.
1.
ОН говорил, что ещё никогда не знал ничего подобного. Даже отдалённо подобного не знал. Хотя прожил почти до сорока. Хотя были в его жизни другие люди. Женщины были. Мужчины. Но то ли потому, что встречи эти были случайными, - они прошли бесследно, памяти по себе не оставили. Всегда было некогда. Может быть теперь, говорил ОН, и подошло его время любить.
А ЕМУ почти сорок и седина съела полголовы.
ОН только увидел синие его глаза и – влюбился.
И сказал сразу:
- Люблю. Тебя одного. На всю мою жизнь.
ОН чувствовал себя сильным рядом с ним. Ловким. Молодым. Всё умеющим. Богатым.
ОН кутал его в колючий плед, угощая шашлыком и кахетинским.
Главным для НЕГО было, чтобы он был рядом. ОН совсем не выносил, когда ему нужно было куда-то бежать – всё равно на день ли, два, или на час-полтора.
ОН не видел насмешливых взглядов. Оскорбительных даже.
ОН просто выбрал его. Молодого вдовца. Самого неустроенного и не самого удачливого. Да ещё и детного.
2.
Отшумела капель. Отзвенели ручьи. Страшный ветер гнул деревья. А потом пришла тишь.
Отцвели подснежники. Фиалки. В старом сумрачном палисаднике там, где в феврале хрустально шлёпались первые слёзки капели, - выстрелили зелёные мечи листьев и стрелки ирисов. Тонко и дурманно запахло ландышами. Душно, до тоски.
До оскомины на зубах.
Чтобы избавиться от этой смутности, нужно что-нибудь сказать. И он через силу выцедил:
- Рано весна в этом году…
А вот когда весна вовремя? Кто знает?
Ландыши и ирисы. Зацвели – и хорошо. Ничего они не прибавляют. И не убавляют тоже ничего. Просто нужно было хоть что-то сказать. И он сказал. Противным каким-то, нутряным голосом.
И не голосом даже, а скрипом.
- А может, они для нас?
ОН стоял за спиной. И если бы не ЕГО дыхание, ерошившее волосы на макушке, - то он бы подумал, что это сказал кто-то чужой.
Стало ещё душнее.
И темнее. И было дурно. До жара. До пота на висках. Он стряхнул с узких плеч колючесть пледа. Сейчас она мешала.
А ОН не подхватил – он помешал. Повис у НЕГО на шее. Всё-таки ОН на голову выше. Маленький - рядом с НИМ, большим. Слабенький – рядом с ЕГО силой. Как стрелка ландыша под старой елью.
Только руки свои ещё чувствовал отдельно. Сведённые на ЕГО шее, держащие слабое тело. Они закостенели от неживой судороги – в то мгновение, пока ОН его обнял. Не как человека. Как неприснившийся сон.
И только утром, вырываясь из ЕГО рук, вспомнил. Про то, о чём забыл накрепко этой ночью. Про Саню. Который оставался всю ночь один.
3.
- Опять? - без особого удивления удивляется соседка баба Таня.
И безо всякой надежды на то, что добьётся результата, напоминает:
- Обещал же…
И незваный гость молча стоит на пороге «двушки».
И ненавидит её, знает баба Таня.
За то, что баба Таня начнёт сейчас, сама не зная зачем, длинный и обстоятельный рассказ. Про то, как они с дедом жили.
Давно уже нет деда Коли. Баба Таня и сама не знает, чего ради дался ей этот рассказ. Чувствуя, как растёт ненависть к ней у нежданного гостя.
И у бабы Тани тоже растёт ненависть. За дуру её, что ли, держит? Ничего не расскажет.
Только требует – вот тебе билет. В кино, в театр, в цирк, в парк… К чёрту!
Оденься, забери с собой Саню. Ври, что не с кем пойти. Дескать, не всё тебе за отцовы штаны цепляться – бабка тоже любит, когда её за руку цепляют. Скучно одной ходить.
Любит баба Таня Саню-умника. Не ребёнок, а маленький мужик. Серьёзный такой, обстоятельный…
От Сани-то баба Таня и узнала про НЕГО. Выведала, как бы ненароком.
Баба Таня сидит на стуле в прихожей. Не хочет она никуда идти – на что ей сдался этот музей?! Картины-картины-картины, длинные залы, в которых от мраморных полов начинают ныть ноги. А пусть-ка постоит батька Санькин на пороге, когда так горд.
Бухнулся гость в ноги бабе Тане. Глаза сухие. Злые.
А слова жалкие, плачущие слова.
Про то, чтобы ещё потерпела. Чтобы не оставляла Саню. Пожалуйста…
Пожалуйста… ОН не такой, как те. ОН – настоящий.
- Ну-ну… - соглашается баба Таня. – Ну-нуууу…
И – мозолистой узловатой рукой по пепельным патлам. «Господи, дурень какой…»
4.
ОН бесился в его субботние отлучки. В полдень он исчезал, а к вечеру появлялся вновь. И те четыре-пять часов, что он отсутствовал, терялся аппетит. Исчезали силы. Разбегались мысли. ОН давал распоряжения работягам. И тут же их отменял. И сбивался со счёта, следя за тонкой секундной стрелкой.
ОН не спрашивал, куда и зачем он исчезает. ОН забывал обо всём, завидев его. Идущего через парк, затопленный солнечным розливом – одуванчиковым сиянием. И сам - солнечный, обжигающий. ОН гордился, что вот этот эльф – его. Что не может без него ни секунды.
А люди?
А люди – они пусть завидуют. До синих слюней.
ОН ни разу не спросил про эти его субботние отлучки. Про то, куда он ходит, с кем видится. Как живёт. Ни про что ни разу не спросил.
Однажды, когда уже давно отцвели ландыши и полетел тонкий пух одуванчиков, у него вырвался вопрос:
- Тебе не интересно, как я жил без тебя?
- До меня – хоть потоп. А со мной…
- Боишься ревновать к прошлому?
- Нет. Не боюсь. Потому что не умею.
- А…
- А ты – со мной.
И фары встречных машин высветили его гордые и бесстыдные глаза.
ОН потом ещё пожалеет, что отмахнулся, отгородился от его прошлого. Тогда ОН весь, под завязочку, был забит событиями их последних минут. Как он посмотрит. Что он скажет. Что он сделает…
Среди этих колоссальных мелочей не оставалось даже щёлочки для будущего.
5.
- Чего ты хочешь?!
- Пощады.
Волосы матери упали на глаза. Но не скрыли влажных злых глаз.
Мать и сын смотрели друг другу в глаза и шипели по-кошачьи. Всегда разные, они впервые были похожи.
Едва мать переступила порог сыновнего дома, поняла: не рад ей сын. Гнев, зло, недоумение, обида – чего пришла?
Удивилась бы мать такому приёму, да добрые люди просветили.
И посыпались из матери такие слова… злые. Посыпались, как горох, в дыру в старой мешковине. Мать и сама не знала, что у неё такие в запасе имеются.
И от этих слов только злее становилась мать.
И от этих слов всё злее и откровеннее становился сыновний взгляд.
Мать почувствовала, что пересолила. Но всё дичающий взгляд сына не давал остановиться.
- И не зыркай на меня! – выдохнула мать. – Нечего!
У сына дрогнули губы. Он оскалился.
- У тебя глаза потенциального убийцы!
- А я… могу. Убить. – Выдавил сын.
И матери стало страшно. Она, не боявшаяся ни бога, ни чёрта, проработавшая чёрти сколько времени в следственном отделе прокуратуры, - она испугалась. Не за свою жизнь – за неё она никогда не боялась.
Она испугалась за сына. Неузнаваемого. С серыми сжатыми в нитку губами. Похудевшего до прозрачности. С дикой злобой в глазах.
- Никогда не понимала такой любви. Злой.
- У тебя никакой вообще не было.
- Может быть, специалисты… Тебе надо помочь.
- Ты хочешь мне помочь?
- Хочу.
- Правда?
- Да. Скажи что – я всё для тебя сделаю.
- Ты сделаешь? Всё?
- Если смогу. А я могу многое. Ты знаешь.
- Знаю. – Эхом.
Тишина стонала между ними.
- Так что?
- Уезжай.
Матери показалось, что она ослышалась.
- Всем, что есть у тебя ещё святого, умоляю. Уезжай.
Мать взялась за ручку кожаного дорогого чемодана.
- Н… нуууууу, - задохнулась обидой мать. – Ты ещё приползёшь ко мне! Приползёшь…
- Приползу, мама. Если выживу. На брюхе. По-пластунски. Выть буду и локти кусать. А сейчас – уезжай!
6.
Сане уже было не так хорошо, как прежде с папой. Может быть потому, что папа стал совсем неулыбчивым. Нет, он улыбался, и много. Но словно бы через силу – когда улыбаться совсем не хотелось. Глаза его были не с Саней. Они были где-то совсем далеко.
И не могли дождаться того, чтобы скрыться от Саниного взгляда.
Папа говорил, что у него много работы. Очень много. Работяги ленивые. За ними глаз да глаз…
Раньше Саня встречал отца разогретым ужином и бабы Таниными пирожками, чисто убранной квартирой. И они ужинали вместе. Подолгу сидя на кухне. Разговаривали допоздна. И Сане совсем не хотелось спать.
Шумят за окном старые дубы. Мотыльки бьются о сетку на окне. А папа – искры в синих глазах – что-нибудь рассказывает. Не обязательно сказку. Книжку. Мысли. Или советуются они – как жить им дальше.
И про Санины дела тоже – про рыбалку с приятелем, про рисование…
А ещё хотелось рассказать…
Много чего говорят, что папе не перескажешь. Потому что про папу и говорят.
Да и сам папа тоже стал такой, что не сильно-то с ним поговоришь…Теперь ему всё некогда…
Теперь папа прибегал с работы. Торопился. Приносил большие сумки с продуктами и мелочью разной. Всё-всё дома делал. Готовил-стирал-мыл. Купал Саню. Укладывал спать, читал сказку, целовал. И дождавшись, когда Саня уснёт, уходил из дому.
Папа ведь и не знает про то, что Саня об этом знает…
Саня знает, что папа приходит домой под самое утро. С чернотой вокруг глаз. Когда Сане уже пора в школу вставать.
И Саня вставал очень быстро. Чтобы папа не расстраивался.
Но только папа всё равно почему-то расстраивался. Он сердился, и Саня быстренько завтракал и старался поскорее уйти.
От странных, недобрых, нездешних папиных потемневших глаз… пунцовых губ.
Саня всё ждал и ждал. Чего-то хорошего. Но оно почему-то всё не происходило.
И тогда Саня решил подтолкнуть события. Он помнил, как они уехали со старой квартиры от злого дядьки, который бил папу. Он тогда сказал папе:
- Давай сбежим.
И папа послушался.
Он послушается и теперь. Теперь-то Саня на три года старше.
- Пап, - выбрал он момент за ужином, – ты бы привёл его к нам. Мне он понравился. Я специально ходил вчера на него посмотреть. Он не будет тебя бить. И меня не обидит. И мы сможем с ним на рыбалку ходить.
Папа уронил ложку на пол, схватился за горло.
И выбежал в ночь. Даже и Саню спать уложить не вернулся.
Неужели нечаянно обидел?
7.
Это была странная любовь. Такая – всепоглощающая. Не оставившая ничего – ни мыслей, ни сердца, ни здравого смысла. Только чувства – сильных и здоровых взрослых людей. С не очень, прямо скажем, удачливой личной жизнью.
Лишь встретившись, они узнали то, о чём понятия не имели друг без друга.
И чего никогда не узнали бы, не встретившись.
Ведь не всякому выпадает – встретить своего. Единственного.
Так ОН говорил ему.
И он тоже не мог без НЕГО. Не мог сидеть, даже если рядом, но не чувствуя его локтя. Потому что… пусто…
И злился на работе. Даже пятнами красными от гнева шёл – его держат здесь, а ОН где-то там. Без него.
Каждый день стал испытанием. Самым тяжким было утро. Когда он выскальзывал из-под тёплого одеяла, расплетая ноги, разжимая сильные руки. Чтобы успеть до Саниного пробуждения. Это была мука мученическая – отлипать от ЕГО горячей груди. Уходить, стараясь не щёлкнуть замком, ёжась в утренней стыни, кутаясь в хлипкую куртку. К тому, что совсем было не нужно ему.
К молочнице – за молоком и сметаной. В пекарню - за сайками для Сани. К плите.
Словом, ко всему тому, что не имело ни малейшего отношения к НЕМУ. А значит, совершенно ненужного и ему.
Бежать мимо соседей, судящих беспощадным соседским судом. Говорить не смели. Смели лишь стегать по зацелованным губам взглядами. Злыми, завистливыми.
И он начинал ненавидеть их всех. Соседей. Бабу Таню. Мать.
И - Саню…
Он всегда любил людей. Выслушивал, помогал чем мог. Соседи и сослуживцы привыкли к этой его приветливости. Они ещё не знали, что стали мешать ему. Стали злить.
И люди стали платить тем же. Недобрыми словами, злыми косыми взглядами.
И Сане стало доставаться. Он не говорил. Но не нужно быть очень наблюдательным, чтобы заметить, что сын опять дрался.
8.
Шли через парк двое мужчин. Один – добрых два метра росту, плечи косая сажень, седой ёжик, глаза с прищуром. Другой – любая половина. Шли они и вели между собой разговор. Такой – когда можно сказать, а можно и не говорить – ничего не изменится.
- А хорошо.
- Угу, - согласился короткий. – Жарко даже.
- А летом ты где?
- В лагере.
На дорожке стояла тележка с мороженым:
- Будешь?
- Нет. – Мелкий стоически отвернулся. – Я не люблю мороженое.
Длинный взял за плечо короткого и посадил на скамейку. Сам сел на корточки. Глаза в глаза.
- Слушай, а ты кто?
- Я – Саня.
- И что?
- Как это – что? Разве вы меня не узнали. Я ж на него похож! – отчаянно.
Длинный пожал плечами:
- На кого?
- На папу. Я – Саня Стеблин. И я хотел сказать…
- Что?!
- Что Вы мне понравились! - Саня заторопился. – Пацаны говорят, что Вы хороший. Папа тоже хороший. Он у меня самый лучший. Вы же не будите его бить?
- Бить?! – длинный собрал тяжёлые морщины над переносьем. – Кто-то его бьёт?
- Да нет. Мы от того убежали. И папа больше не плакал ночью.
- А он плакал?
- Ну. А теперь – нет! Только хмурится, когда ночью к вам уходит. – И добавил скороговоркой: - Но он хороший! И я буду слушаться, только не бросайте его! Скажите папе, что мы с вами поладили… правда же? Поладили?
Большие руки притянули Саню. Взъерошили макушку, светлую, пепельную, как у его отца. И глаза – чистые, ясные.
Такие, какими были глаза его отца в их первую встречу.
Саня увидел бегущего к ним папу. Хотел встать, но собеседник удержал его. Оглянулся на папу.
А у папы был остановившийся взгляд. И он задыхался от бега.
- Иди… иди домой, Саня.
Саня опять дёрнулся вскочить, но сильные руки опять сжались вокруг него.
- Понимаешь, Саня, это очень серьёзный вопрос. Неожиданный для меня.
Синие глаза подёрнулись влагой отчаянья. Длинный поспешил поправиться:
- Я подумаю. – Скатившуюся слезинку поймали сухие твёрдые губы мужчины. – Мы с папой твоим подумаем. А теперь беги, Саня.
И он побежал. Взрослые молча проводили его взглядами.
- Мальчик всё раньше нас решил.
Он не ответил. Лишь уронил со стоном горящее лицо в ладони.
- Почему ты не сказал, что у тебя есть сын?
- А разве это тайна? Разве тебе ещё не всё про меня доложили?
9.
Это была первая ночь, когда они были не вместе.
Первая.
С той февральской капели, до времени разбуженной в глухом палисаднике. Где он ждал ЕГО.
И за этот час ОН успел сказать, что любит. И они стояли на скрипящем от стужи снегу и глядели в глаза друг другу… до того увлечённые, что не слышали ломких шагов прохожих.
- Чисто мартовские коты, - резюмировал не слишком деликатничая усатый сторож соседнего с домом детского сада.
Они оба не спали в этой ночью. Одинаково оторванные друг от друга. И думающие – каждый своё. Свои собственные мысли, впервые за время этой странной любви. Они думали сейчас друг о друге, о своей странной любви.
Они ещё поделятся своими странными мыслями, переживаниями. На другой день. Завтра. Будут сидеть на скамейке в парке и говорить.
А фонтан будет шуметь. Звучно, как капель.
Кап. Кап.
Да. Нет.
Он тряхнул головой, чтобы вытрясти из ушей наваждение.
Но наваждение не уходило.
Кап. Кап.
- Да или нет? – не сдержался он и засмеялся.
ОН не понял:
- Фонтан. Шумит.
Кап-кап-кап, - плескалась вода в мраморной чаше.
- Нет-нет, это капель.
И ОН опять ничего не понял.
- Нет, это не любовь. – Он печально покачал головой. Покрутил в руках травинку. – Или очень странная любовь.
Как из прошлой жизни. Как у Лескова. Как в старинной балладе: тёмный лес шумел, тёмный лес гудел. Злые сказки сказывал. Про их жаркую любовь, беспамятную и дурманную. Ворованную. И – злую. Ненавидящую земные заботы. Жестокую по сути своей.
- Нет любви без будущего. Нет.
- Мы не успели дойти до будущего, - виновато отозвался ОН. – Понимаешь, просто не успели.
И ОН принялся говорить об их будущем. ОН же ничего не знал про Саню. Если бы ОН знал про Саню…
- Словом, я принимаю Санино предложение. Ты можешь привести меня к себе домой. Я постараюсь быть ему… хорошим папой. Кажется, плохой у вас уже был…
И ОН обнял его за плечи.
И пусть идут мимо люди. Теперь – можно. ОН теперь свой. Семья. Жизнь. Любовь.
- Пойдём к Сане?
- Не спеши, - попросил ОН.
- Ты передумал?
- Нет. Я теперь не передумаю.
10.
Они пошли к ним с Саней домой.
Раньше ОН никогда не ходил к их дому. Зачем было видеть их дом? ОН был занят только им – тем, чтоб он всегда был рядом.
- Я угощу тебя обедом. Хочешь?
ОН путался под ногами. Целовал обожженный палец, тайком дышал в затылок. Мешал.
И он сунул ЕМУ в руки фамильный альбом. В котором были почти одни Санины фотографии. А потом положил на столик ещё и альбом с Саниными рисунками.
В комнате был Саня.
На фотографии на комоде. Над узкой кроватью. Над диваном. Санины рисунки занимали целую стену над Саниным столом. А на этажерке в углу стояли вперемежку Санины самолётики и Санины фотографии. А на Санином подоконнике стояли пластилиновые зверики, вылепленные Саней.
В этой маленькой «двушке» по сути, был один только Саня.
Саня. Хозяин и главное лицо. Властитель этого маленького мира.
Властитель этого хрупкого и болезненного синеглазого мужчины.
Которому ОН смел только покоряться.
- Обед готов! Мой руки!
Голубые васильки на переднике. И глаза – синие. Близко-близко. Самые дорогие, такие родные. Незаменимые. До волчьего воя, который лютее самой лютой тоски.
И подголосок – противный. Здесь – Саня. А ЕМУ только и быть – вторым…
Вот в том-то и беда, что быть вторым ОН не умел.
ОН обвёл взглядом стены – на него смотрел Саня. Один Саня.
Его главный мир. На всю жизнь.
- Боюсь, я переоценил свои возможности.
Синие глаза потемнели:
- Что ж… - выдержал он голос. – Всё равно, пошли обедать.
- Прости.
- Прощаю. – Деревянно. – Спасибо, что не стал лгать.
И уже потом – у двери:
- Прощаю…
Конец.
Тапки принимаются в любых количествах. Бо на дворе почти зима и ноги мёрзнут даже в шерстяных носках.))
Сопли, мэм!
Инвалид
Рваные раны на месте твоих поцелуев;
Новая "кто-то" там, где её попросят.
Если нельзя сказать, я тогда рисую,
Правда, неаккуратно и слишком косо...
Линии по тетрадям дробят ошибки,
С красной строки начнётся другая ветка
Я не смогу вернуть себе тень улыбки
Ну, не считая той, что дают таблетки
Трещины в тех местах, где касалась телом
Нет, не переживать - погрузиться в горе
Я поступаю так, как она велела
И ничего не слышу - одно лишь море
Слабые отговорки - "да всё в порядке"
Час или два на сон и кофейный ступор
Не принимая жизнь, я играю в прятки
С собственным здравомыслием. Всё так глупо.
Кто здесь зашьет мне сердце зелёной ниткой?
Кто воскресит мой голос, кто даст мне силы?
Я поднимаюсь на ноги. Всё так зыбко.
Я не уверен в том, что хоть что-то было...
Мёртвые многоточия жгут сетчатку.
Я раздеваюсь, падаю, приземляюсь.
Новая "кто-то" рядом, и с ней всё гладко -
Всё хорошо, да только нужна другая...
Инвалид
Рваные раны на месте твоих поцелуев;
Новая "кто-то" там, где её попросят.
Если нельзя сказать, я тогда рисую,
Правда, неаккуратно и слишком косо...
Линии по тетрадям дробят ошибки,
С красной строки начнётся другая ветка
Я не смогу вернуть себе тень улыбки
Ну, не считая той, что дают таблетки
Трещины в тех местах, где касалась телом
Нет, не переживать - погрузиться в горе
Я поступаю так, как она велела
И ничего не слышу - одно лишь море
Слабые отговорки - "да всё в порядке"
Час или два на сон и кофейный ступор
Не принимая жизнь, я играю в прятки
С собственным здравомыслием. Всё так глупо.
Кто здесь зашьет мне сердце зелёной ниткой?
Кто воскресит мой голос, кто даст мне силы?
Я поднимаюсь на ноги. Всё так зыбко.
Я не уверен в том, что хоть что-то было...
Мёртвые многоточия жгут сетчатку.
Я раздеваюсь, падаю, приземляюсь.
Новая "кто-то" рядом, и с ней всё гладко -
Всё хорошо, да только нужна другая...
вторник, 24 ноября 2009
Поздно. Еду в метро с работы домой. Довольно пусто в вагоне. Сидят только двое мужчин. Один с газетой разгадывает кроссворд. С нахмуренным видом поворачивается, нажимает кнопку связи с машинистом и задает ему какой-то вопрос из кроссоврда. Тот ему отвечает. Мужин проверяет, вписывает слово, снова нажимает кнопку, говорит спасибо, и едем дальше)