четверг, 22 апреля 2010
Давным-давно один мой преподаватель произнес хорошую фразу «Я прочитал столько книг, что мне не стыдно признать, что я чего-то не читал». Ныне мне не стыдно признать, что я не читал романов Ф. Кафки – ни «Процесса», ни «Замка», ни «Америки».
Стыдно было бы читать указанные произведения, зная, что сам автор ясно и недвусмысленно указывал на необходимость их уничтожения после его смерти без всякого опубликования. М. Брод вовсе не спас шедевры от огня, он просто-напросто нарушил волю покойного. О шедевральности же указанных публикаций и речи быть не может по той хотя бы причине, что ни один из романов не является законченным их автором.
Автор волен полагать, что никому ничего не должен. Книжки он вполне может писать для своего удовольствия, в стол, никому не показывая, как другие клеят модели самолетов или собирают билеты с футбольных матчей.
Романиста по имени Франц Кафка в мире никогда не существовало, поскольку данный автор не закончил ни одного романа и счел необходимым уничтожение соответствующих черновиков после своей смерти. Романов «Процесс», «Замок» и «Америка» нет. Такова воля автора черновиков, а таковая воля священна; качество же данное не зависит ни от степени одаренности автора, ни от степени реализации имеющихся у него задатков при работе над тем или иным произведением, ни от чьего-либо мнения касательно этих двух степеней.
Я желаю Д.Д. Сэлинджеру точного и неукоснительного исполнения всех пунктов его завещания.
%
Стыдно было бы читать указанные произведения, зная, что сам автор ясно и недвусмысленно указывал на необходимость их уничтожения после его смерти без всякого опубликования. М. Брод вовсе не спас шедевры от огня, он просто-напросто нарушил волю покойного. О шедевральности же указанных публикаций и речи быть не может по той хотя бы причине, что ни один из романов не является законченным их автором.
Автор волен полагать, что никому ничего не должен. Книжки он вполне может писать для своего удовольствия, в стол, никому не показывая, как другие клеят модели самолетов или собирают билеты с футбольных матчей.
Романиста по имени Франц Кафка в мире никогда не существовало, поскольку данный автор не закончил ни одного романа и счел необходимым уничтожение соответствующих черновиков после своей смерти. Романов «Процесс», «Замок» и «Америка» нет. Такова воля автора черновиков, а таковая воля священна; качество же данное не зависит ни от степени одаренности автора, ни от степени реализации имеющихся у него задатков при работе над тем или иным произведением, ни от чьего-либо мнения касательно этих двух степеней.
Я желаю Д.Д. Сэлинджеру точного и неукоснительного исполнения всех пунктов его завещания.
%
Сны? Когда-нибудь потом...
Сны сегодня не придут, -
Все собрались за столом,
И прислушались, и ждут.
Дойну людям дорогим
Я спою на старый лад:
Банджо, сигаретный дым,
Чарка коньяка, закат.
Лежа навзничь под столом,
Вспоминаю вновь и вновь,
Как покинула свой дом,
Чтоб в степи искать любовь.
Вот былой боец устал,
Замурован в быта твердь –
Тот, кто жизни проиграл,
Ищет не любовь, а смерть.
Банджо мне не даст соврать...
Ты подпой, степной орел:
Долго мне пришлось искать
То, что ты давно нашел.
Улетает жизнь твоя,
Ветром свищет под крылом...
Ты погиб не так, как я –
Лежа с банджо под столом.
Все же я тебя хитрей!
Хоть ты и дитя небес,
Скоро пристанью твоей
Станет сонный черный лес.
Убаюкает трава,
Плоть истает в вечном сне...
А вот я пока жива,
А моя любовь – при мне!
Рдяно-огненных волос
Прядка вьется у виска.
Озорным крылечком нос.
В голубых глазах – тоска.
Одиночку степь убьет!
А спасенье – лишь в толпе.
Вдаль табун людей бредет...
Вот таков закон степей:
В одиночестве ты сгинь,
Или сгинь среди других...
Он почти всегда один –
Степь не признает таких.
Юный беззаботный вид
Ставится ему в вину.
Он почти всегда молчит –
Горе любит тишину.
Буйный, непокорный нрав,
Взгляд угрюмый, кровь кипит...
Он почти всегда не прав –
Это нас весьма роднит...
А меня он заставлял
Доказать любовь свою!
Эту дойну, чтоб ты знал,
Я лишь для тебя пою.
Гриф застонет под рукой,
Как коснусь тугой струны.
Полежим так век-другой
До очередной войны.
Допою, и все уйдут.
Мы останемся вдвоем
Петь, не размыкая губ,
Спать, пренебрегая сном.
Жажду к черту бы послать –
Коньяка глотнув чуток,
В поцелуе передать
Обжигающий глоток.
Ласками разбавь закат
Цвета крови с молоком...
Ночи горький шоколад
Льется на уснувший дом.
Петь, пока струна туга...
Повторим, а может, нет:
Банджо, чарка коньяка,
Сигаретный дым, рассвет.
Сны сегодня не придут, -
Все собрались за столом,
И прислушались, и ждут.
Дойну людям дорогим
Я спою на старый лад:
Банджо, сигаретный дым,
Чарка коньяка, закат.
Лежа навзничь под столом,
Вспоминаю вновь и вновь,
Как покинула свой дом,
Чтоб в степи искать любовь.
Вот былой боец устал,
Замурован в быта твердь –
Тот, кто жизни проиграл,
Ищет не любовь, а смерть.
Банджо мне не даст соврать...
Ты подпой, степной орел:
Долго мне пришлось искать
То, что ты давно нашел.
Улетает жизнь твоя,
Ветром свищет под крылом...
Ты погиб не так, как я –
Лежа с банджо под столом.
Все же я тебя хитрей!
Хоть ты и дитя небес,
Скоро пристанью твоей
Станет сонный черный лес.
Убаюкает трава,
Плоть истает в вечном сне...
А вот я пока жива,
А моя любовь – при мне!
Рдяно-огненных волос
Прядка вьется у виска.
Озорным крылечком нос.
В голубых глазах – тоска.
Одиночку степь убьет!
А спасенье – лишь в толпе.
Вдаль табун людей бредет...
Вот таков закон степей:
В одиночестве ты сгинь,
Или сгинь среди других...
Он почти всегда один –
Степь не признает таких.
Юный беззаботный вид
Ставится ему в вину.
Он почти всегда молчит –
Горе любит тишину.
Буйный, непокорный нрав,
Взгляд угрюмый, кровь кипит...
Он почти всегда не прав –
Это нас весьма роднит...
А меня он заставлял
Доказать любовь свою!
Эту дойну, чтоб ты знал,
Я лишь для тебя пою.
Гриф застонет под рукой,
Как коснусь тугой струны.
Полежим так век-другой
До очередной войны.
Допою, и все уйдут.
Мы останемся вдвоем
Петь, не размыкая губ,
Спать, пренебрегая сном.
Жажду к черту бы послать –
Коньяка глотнув чуток,
В поцелуе передать
Обжигающий глоток.
Ласками разбавь закат
Цвета крови с молоком...
Ночи горький шоколад
Льется на уснувший дом.
Петь, пока струна туга...
Повторим, а может, нет:
Банджо, чарка коньяка,
Сигаретный дым, рассвет.
Редактура: mikomijade
Attention: все примечания в комментариях, они отмечаются вот так: *N. Произведение содержит сцены гомосексуального характера. Рассказ находится в стадии разработки. Ваши комментарии автор приветствует, вне зависимости от их характера. Главные герои имели место быть в реальной жизни.
Спасибо: Прототипам - А.Балкину и Х.Коута, А.Андреевой и бете. Да, еще Веллеру, Хемингуэю Акутагаве и Мисима, они очень повлияли на это.
Россия. 17 марта.
Пропахший пьяными проводниками, соляркой, неким – присущим только русским поездам – духом, вагон тащит в ржавом брюхе два десятка пассажиров сквозь жидкий кустарник чахлого орешника. Пейзажи удручающи и однообразны: машинист будто гоняет состав по кругу. Редкие остановки пестрят обвалившейся штукатуркой вокзалов, толпами замерзших мятых людей и разнообразием положений стрелок на циферблатах: 4:20, 6:59-7:00, и, наконец, 8:03:
- …на станцию «Дно», - объявляет заспанный женский голос с зарождающимся раздражением к новому дню.
Кирилл в очередной раз вежливо кивает старику напротив, все еще делая вид, что следит за ходом его альцгеймеровских повествований на тему: «вот раньше…».
Да, что было раньше?
***
… Была Япония. Акита. 20 февраля.
Дальше тянуть нет смысла.
Конечно, нервничал, боялся. Но он твердо верил в то, что делал. И знал – по-другому уже быть не может. Человек – ровно то, что видит в отражении своей души: способный сражаться за свою свободу или покорно следующий за навязываемой ему судьбой. Когда решаешься на что-то, даже обдумывая, готовясь к этому поступку годами, сам миг решения приходит неожиданно, как вдохновение, случайное четверостишие. И только в последний момент понимаешь насколько оно необходимо и необратимо теперь.
Он на секунду замер, прислушиваясь к себе, рывком раздвинул сёдзи*1, и в два шага преодолев расстояние длинного коридора, непоколебимо значимый, словно лайнер, явился гостям. Уверенный, успешный, почти надменный… почти бог – Хиидеру Эраити.
Он задержался в дверях, словно в последний раз окидывая старинный зал взглядом. Мягкий свет лился на расписные панели стен из рисовой бумаги, ширмы, на которых райские птицы вступали в грациозный вальс с цветущим японским кустарником. На устланном татами*2 полу за котацу*3 сидели гости, среди них и его невеста – зардевшийся подросток, чьей мечтой ему приходилось быть, а через пару лет и мужем. Он уже давно отметил: если сравнит Амаю с каким-нибудь насекомым, то примирится с ее существованием, незаметным, как жука-палочника. Молодая мачеха с изящной фигурой и узкими филигранными запястьями отточенными и одновременно плавными полудвижениями подливала гостям чай и была схожа с фарфоровой куклой больше, нежели со смертной женщиной.
Все тот же японский зал. В нише висят те же, что и двадцать, сорок и сто сорок лет назад развернутые свитки с прекрасными речами о доблести воинов семьи Хиидеру. От свитков самого императора Мэйдзи*4 за отверженность в становлении новых реформ, за битвы в Порт-Артуре и Цусимском проливе*5, от орденов императора Иошихито*6 в период Первой Мировой, медалей императора Хирохито*7, большая часть - посмертно, ниша блестела золотом, словно живая, дыша древностью семьи, ее благородством, отчаянными подвигами. Его прадеды были созданы Японией, борющейся с черным Западом; деды – страной, захлебнувшейся в трусливой капитуляции, отдавшие предпочтение сеппуки, нежели отступлению. Отец Эраити стал внебрачным ребенком безрассудного патриотизма и бесчисленных американских военных баз. Его предки были членами семьи Сакурамати8. Сам же наследник оставался семимесячным выкидышем женщины, опозорившей его отца и семью. Эраити всю жизнь разрывался между ними, пытаясь достучаться до него, и дорисовывая в своих детских мечтах мать. И ничего больше не было, кроме уверенности: ради любви к отцу, ради себя самого – он должен доказать, что… «… Я твой сын. И я достоин быть твоим сыном».
Неофициальный прием в доме Хиидеру по случаю открытия еще одного филиала. Возможность для Рюичи еще больше утвердиться в роли самодержца на рынке черного золота. И возможность для сына оказаться как можно дальше отсюда, не подняв тревоги. Все казалось сном, тягучим, зернистым, тошнотворным, как дешевая жвачка.
«Скорость, с которой бежишь, не имеет значения, если бежишь не в ту сторону. И имеет ли смысл побег, который, в моем случае, может быть даже губителен?» Наследник вежливо улыбался, иногда отвечая впопад на вопросы, которые практически не слышал из-за собственных громких мыслей. Он ненавидел приемы, ненавидел гостей, знал всю подноготную этих искренне мерзких лиц, и, как всегда, глотал горечь бессмысленной ненависти, запивая очередным бокалом «Hibiki»*9. Как же все это глупо. Не естественно. Не реально. Как и вся его жизнь.
Рюичи с матерью встретились в России. Отец тогда только начинал заниматься бизнесом деда. А она… она просто чертовски красивая богемная дама восемнадцати лет. Через 3 года они развелись. Она осталась в объятиях некоего художника. Он забрал сына в Японию. И сделал все, чтобы полукровка получил образование и воспитание достойное Хиидеру. Наследник не страдал юношеским максимализмом, не имел сомнительных связей, привычек и проблем в отличие от подавляющей прослойки «золотой» молодежи, не был избалован и прилежно выполнял все требующееся от него. От помолвки с нужной невестой до этого хаори*10, выбранного самим Рюичи. Но вся внешняя покладистость напрочь перечеркивалась тягой к изобразительному искусству.
«Маленькая избалованная дрянь» грезила им и приводила в ярость отца. Если бы… если бы только не мать. Может, все было бы по-другому. Может, - думал Эраити, - отец никогда бы не обратил внимания на сей прискорбный факт. Но сын знал, насколько он дорог papá. Как мерзко бы это ни звучало, но отцовский гепатит сделал из гайдзина*11 наследника титулов и богатства.
- … и когда Эраити сделает предложение Амае-сан, мы сможем заняться подготовкой серьезно, - мачеха улыбалась и кивала матери невесты. В последнее время это был самый популярный разговор в обществе – через полгода, после совершеннолетия, наследник примет титул и женится на дочери одной из самых влиятельных семей Японии.
- Ах, что Вы! – возразила мать Амаи, - когда это случится? Лишь если Эраити-сан удостоит своим вниманием нашу недостойную невесту.
На секунду повисла тишина. Отец зыркнул испепеляющее на жену:
- Амая лучшая девушка, о которой мой недостойный сын не мог бы и мечтать. Уверен, она будет замечательной женой. Так ведь, Эраити?
Девушка, смутившись, изучала свои руки, сложенные на коленях. Ее родители одобрительно кивали: Хиидеру также был отличной партией, а родство с их семьей – важнейшей целью.
- Конечно, отец. Я лишь сожалею о том, что столь прекрасный цветок сакуры слишком сложно рассмотреть в пору цветения.
Рюичи побагровел от ярости, гости потупили взгляды, гробовая тишина заполнила зал, и случайный шорох ткани ее кимоно показался раскатом грома.
- Эраити-сан прав, - первый раз за вечер, несмело, подала голос девушка, - думаю, в подготовке к свадьбе мы сблизимся и больше узнаем друг друга.
Мачеха рассмеялась, всплескивая руками:
- Конечно-конечно. И я уверена – мой пасынок шутит!
Гости облегченно выдохнули, заерзали, заулыбались. Хамство наследника подзабылось. А через некоторое время отец, извинившись перед гостями, предложил Эраити выйти.
- Ах, ты, сучонок! – Хиидеру втолкнул его в кабинет, захлопывая за собой дверь, - ты что творишь?! Ты хоть понимаешь, насколько важна эта свадьба?!
- Понимаю. Но им нужно родство с нами. Не нам.
- Не нам?! Святые отцы! За что Боги прокляли меня?! Это лучшая партия для такого, как ты!
- Я – наследник Хиидеру. Мне не нужно заручаться помощью более богатой семьи. Я смогу принять титул и управлять холдингом без их поддержки, отец.
Лицо обожгла пощечина. Настолько сильная, что Эраити пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть.
- Если бы я хотел называться отцом, я бы сам назвал тебя сыном, щенок! Ты – выродок, которому посчастливилось носить эту фамилию. И ты должен помнить это каждый день, глядя на себя в зеркало, - отец, будучи почти на голову ниже сына, навис над ним, тыча острым пальцем в грудь, - каждый день… и ты помнишь.
Эраити прижался к столу. Паника билась в ребра в приступе гаптофобии*12.
- Не трогай меня….
- Не трогать?! Да если б я знал, что из тебя вырастет – я бы сам убил тебя раньше, чем ты выучился бы рисовать! А ведь я когда-то хотел, чтобы ты… был счастлив!
Рюичи отстранился, и к наследнику вернулось хладнокровное выражение лица.
- Может быть, - он смотрел на отца прямо и нагло, - меня и стоит презирать за то, что я не слишком увлечен кендо и экономикой, но ты не смеешь осуждать мой выбор. Это выбор члена семьи Хиидеру.… И что, скажи, значит счастье для тебя?
Отец молчал, пытаясь угадать ход мыслей щенка, но не пожелал ответить, оказавшись в затруднении. Он посвятил себя делу семьи, и никогда не думал о таких вещах, при этом, будучи уверенным, что является самым лучшим для его сына.
- Если ты не знаешь этого, то почему считаешь, что имеешь возможность и право знать, что значит счастье для меня?! – Он все-таки сорвался на полушепот-полукрик.
Скорее уйти. Эраити последовал желанию, первый раз в жизни оборвав воспитательную беседу отца.
За откровенный разговор с Рюичи он, не задумываясь, мог бы вывернуться на изнанку, продать душу всем дьяволам вселенной, всех религий сразу.
Безнадега.
Этого не случалось в прошедшие двадцать лет. Не случилось бы и сегодня.
Дальше тянуть нет смысла.
Он бежал. Свобода рвала легкие. В голове звенела пустота. «Жалею?… нет. Пока нет». Еще один квартал: «нет». Еще одна улица: «никогда». Чуть ли не переходя на бег. Прочь, прочь отсюда. Постепенно все чувства угасли, оставив только привкус горечи во рту и глухую тяжесть глубоко в груди. Эраити знал – все правильно, все так, как должно быть. В самые трудные минуты он становился абсолютно спокойным, почти апатичным, сторонним наблюдателем. И сейчас не волновался. Все четко спланировано, все документы сделаны.
Обратного пути нет.
И не надо.
Хиидеру отличались постоянством. Эраити не был исключением, нося в себе это решение, непостижимо долгих пять лет. И, как бы ни хотелось, отец не позволял усомниться в истинности его идей.
Жизнь каждый день была испытанием на прочность, с того самого момента, когда он заявил о намерении стать художником. Именно тогда тотальное уничтожение его внутреннего мира превратилось в страсть Рюичи. Что же, обыски в его комнатах, уничтожение картин и рисунков, запреты и издевательства только закаляли, повышая целеустойчивость, а регулярные побои – делали шкуру крепче. Это была безумная, жестокая игра, в которой Рюичи выходил победителем, а Эраити – непобежденным, каждый раз начиная все заново. Снова и снова принимая правила отца. Снова и снова борясь за право быть человеком. Но в итоге опять оказываясь на заднем дворе, под дождем, со ссадинами и набухающими гематомами, которые потом сенсей надрезал острой бритвой. Оставались шрамы, ставшие необходимой платой за свою мечту.
Он отдавал себе отчет, что это изгнание продлится не дольше, чем требуется для того, чтобы стать если не великим художником, то, как минимум, содержащим себя и достаточно узнаваемым. На его плечах – каменная тяжесть рода даймё*13, на его совести – тысячи работников их компаний, в его власти - огромные состояния. Он просто не мог исчезнуть. А болезнь отца вынуждала его быть готовым в любой момент к принятию всех дел семьи.
В мерклом свете желтого фонаря ждал друг. Они вместе прошли все детство, пока его отец не пустил себе полю в лоб, проиграв бизнес. Мальчика перевели в школу простых смертных, но дружба их с годами стала только крепче. Кеширо отдал документы и билет.
- Давай, брат.
Они даже не обнялись на прощение, чтобы не дать друг другу возможность спрятать лица и «пустить скупую слезу».
- Спасибо тебе.
Все, что можно сказать, уже было сказано давно. Эраити искривил губы в подобие улыбки и направился к стоянке такси. Автомобиль увозил его по ночному городу, и с каждым ударом поршней железного сердца увеличивалось расстояние между Эраити и его такой привычной жизнью. Он доехал до аэропорта, так ни разу не обернувшись.
Все было странно. Неправильно. Слишком легко.
Посадка на самолет прошла удачно. Авиалайнер рухнул в небо, давящая тошнота подкатила к горлу, заставив оцепенеть, побледнеть и вцепиться в подлокотники, дабы удержать содержимое желудка. Вскоре взлет закончился, самолет выровнялся, а Эраити, не спавший уже несколько суток, моментально уснул.
Пространство тонет в слепящем свете. Руки, гибкие, сильные, прижимают его к себе нежно и также сильно. Свет выхватывает длинную прядь платиновых волос и их легкое прикосновение, почти поцелуй. Он чувствует под своими ладонями твердость. Толчок. Боль…. Сладость… ароматы миндаля и переспелых вишен. Еще один пьянящий толчок. Волосы окутывают его, длинные, блестящие…. Вдруг, словно выключили свет в незнакомом пустом помещении, которое тут же наполнилось хищными смолистыми тенями. Жесткая паутина стягивает свои металлические нити все сильнее, в страстном желании задушить. Эраити пытается вырваться, рассмотреть лицо мужчины. Сенсей. Он преследует его даже сейчас. Эраити снова 15 лет, он дома, в своей комнате. А мужчина пытается, и привлечь его к себе, и тут же ударить. Он знает, что будет потом: сенсей повалит его ничком на кровать, и снова эти толчки, раздирающие на части. Он громко сопит и почти не вырывается. Так пытка причиняет меньше боли. Сенсей знает, что Эраити никогда не плачет, никогда не кричит. И хватая за волосы, выгибает мальчишку себе навстречу. «Какое блаженство, мой маленький господин, быть в тебе», - шепчет сенсей, придавливая его к жесткой кровати, кромка которой до синяков впивается в тело Эраити, а внутренности чувствуют его – пульсирующий, извергающий пирокластические потоки…
Хиидеру проснулся, тяжело дыша. Сон. И предательство, которое он даже не мог представить. После этого дня сенсея больше не видели в доме Хиидеру. Отец расправился со шпионом конкурентов. Эраити избавился от сенсея, но сны остались, и порой казалось, что эти сны ему нравятся. Но, как любой другой человек, старался не думать о вещах, которые не совпадали с его принципами и моралью.
Посадка и трап. Москва и смог аэропорта.
Столица встречала своих гостей неряшливой и навязчивой пестротой, была вычурна и развязна, как старая цыганка. Несомненно, она была похожа на столицу: красива, сверкающая глянцем и стеклом, как и любая другая столица, но не притягивала, ни атмосферностью, ни ее людьми.
И это Родина его матери…. Его Родина…. Он втягивал в себя воздух, пытаясь, привыкнуть и понять его на вкус.
«Волга» с шашечками еле двигалась под светофорами, водитель горно-южного вида ругался, пешеходы бесстрашно проскакивали перед машинами. А сердце бешено билось с примираниями, превращая мир в калейдоскоп хаоса.
Это была не та Москва, о которой он мечтал, не та, которую он помнил неясно и слепо.
***
Холод пробирался под легкий – не по погоде – плащ. Эраити то и дело прикладывал обмерзшие и мокрые от ледяного снега руки к горящим щекам. Он здесь – перед подъездом некрасивой девятиэтажки с маленькими окнами и заваленными всяким хламом балконами. Он думал, Россия бедная страна, нет, она была нищей в полном ужасе и безнадежности этого слова.
В куцем подъезде, перед порогом его матери, в эту самую минуту вдруг все стало неважным, мелким, глупым, и он тоже, со всеми его аферами, перелетами, мечтами. Эраити отмахивался от этих мыслей, но они, как мухи, налипали с новой силой, не давая поднять руку и позвонить в дверь. Его одолевал страх разочарования. Вдруг, и мать и все его начинания «новой жизни» окажутся такими же неясными и бессмысленными, окажутся такими же нелепыми, как эта Москва?
«- Здравствуйте, - короткий кивок-поклон, - Вы Титова Анна?
- Да, а с кем имею честь…? – спрашивает женщина точь-в-точь как на той старой фотографии, которая столько времени прессовалась между листами потертого учебника.
- Я…»
Дверь резко открылась, вырвав его из потока мыслей. На пороге появилась высокая угловатая женщина.
Эраити не успел толком разглядеть ее. Короткий вскрик, и эта женщина с рыданиями повисла на нем, уткнувшись в шею. Ноги отказались слушаться, подкосившись, дав ему осесть с матерью на руках.
«Она узнала меня», - стучало в висках, почти до боли, до обморока. И сбившимся пульсом ее голос:
- Эрай, Господи… Эрай, мальчик мой, Эрай, Эрай….
Эраити неловко поглаживал ее вздрагивающие плечи, сомневаясь, успокоит ли это? уместно ли такое проявление нежности к незнакомому человеку? И не знал, действительно ли можно так рыдать от счастья. Даже сейчас по привычке не выдавая никаких чувств. Он еще не верил, что их встреча состоялась.
Эраити не знал ее, не знал чем и как она живет, и, тем более, не знал, что она больна раком. Среди всхлипов Анны, он только и расслышал «как поздно», так и не поняв смысла.
А она смотрела на Эраити, не отрывая глаз, пытаясь запомнить каждую черточку его почти незнакомого лица. Ее сын, ее частичка, роднулечка, которая была так недосягаемо далеко и, все же, так неимоверно близко – в самом сердце. Анна взахлеб рассказывала, как его отняли, как она пыталась найти Эраити, но чтобы ни делала, все только усугубляло и без того сложные отношения с Рюичи. И оставалась надежда, что с отцом он будет счастлив, что тот сможет дать ему все, о чем тут ее сын не мог бы и мечтать.
И то, что дал ему отец, сразу бросалось в глаза. Прямая осанка, гордо вскинутая голова, сдержанность в телодвижениях. Эрай даже говорил как Рюичи. Анна знала - ее сын достоин быть даймё. И даже боялась задаваться вопросом, как отец позволил ему приехать в Россию. Сам наследник и думать не хотел о том, что люди Хиидеру очень скоро найдут его, и также скоро он распрощается с этой бредовой идеей доказать свою независимость отцу.
***
Дни проходили быстро, в тоже время, томительно и, в большинстве своем, одиноко – мать работала, а прогулки по Москве в гордом одиночестве не прельщали. От скуки он завел дневник, даже толком не зная, что там будет писать. Но делиться тем, что творилось в голове, - рвало душу, - было необходимо. Он изнемогал от окружающей нищеты. Мир матери отталкивал его. И Эраити не спешил его принять. Он рисовал, разговаривал вечерами с Анной, читал и глядел в потолок.
«Анна говорит: у меня слишком много амбиций, и я не знаю жизнь, которая умеет обламывать. Может быть так, а может быть, я просто теряюсь в этой нищете, с каждым днем она все больше серой грязью налипает на меня, заставляя падать на низшую ступень пирамиды Маслоу. В России тяжело творить. И что теперь мне, черт возьми, нужно? Выжить? Измениться? Да и чем оправдать столь безрассудный, героический поступок? Пожалуй, прежний «я» остался в Японии. И, пожалуй, это единственный радующий факт. К тому же, я должен быть счастлив – у меня есть цель».
Он не спал ночами, тихонько подходя к окну, вдыхая запахи, прислушиваясь к звукам и вглядываясь в вечно живущий город, понимая, как он далек и чужд от него. Бескрайняя пропасть воспитания, мировоззрения, менталитета, в конце концов; но уж лучше безразличные огни чужого города, чем ненавидящая темнота за родным окном.
Эраити учился жить, писать и смотреть на вещи под своим углом, а не под тем, который раньше ему предлагался отцом, сенсеем, позже – преподавателями Университета. Боролся со странным чувством присутствия кого-то близкого в своей жизни. Ему порой надоедало это участие и, в тоже время, оно казалось трогательным и милым. Но лишающим стимула. Страха быть «застуканным». В итоге, он на какое-то время просто перестал писать. «Гений должен страдать», - говорил кто-то из великих…Его гений больше не страдал, не было сопротивления, не было давления.
«Как ни странно – мне легче идти, когда ветер в лицо, и тело саднит от прутьев».
Сопротивляться же общей унылости и новому образу жизни было бесполезно. Жизнь, в которую он сейчас окунулся, умещалась в одно слово: это снова была безнадежность. Теперь еще и вещественная, для него, привыкшего к вседозволенности и простоте материальных благ. Он видел, как мучается мать, не зная, чем помочь ему, как подойти. Но все-таки он не был настолько общителен, что бы делиться с кем бы то ни было своими чувствами.
Еще несколько страниц календаря, и он перестал предаваться депрессии, став практически безразличным ко всему, что не касалось творчества и работы, наблюдая за собой, словно за актером, игравшем в чересчур авторском фильме.
***
Было двенадцать, Эраити сидел за чашкой зеленого чая после утренней пробежки и холодного душа. Он уже перестал рисовать, просто сидел и слушал: форточка тихонько хлопала, рывками впуская в дом гул города; соседи переругивались, а услужливый проход кухонной вентиляции доставлял до его сведения обо всех похождениях чьего-то мужа, о вредности его мамаши и бездарности его детей, которых она, а не соседка из сто двадцать четвертой, рожала…. Из крана капала вода, отмеряя секунды, минуты, а потом и часы. Эраити начал нервничать, Анна обещала сегодня очередную экскурсию, но до сих пор не вставала….
Он думал о ней. Единственный сын не знал и сотой доли ее жизни, многочисленных судов, борьбы, а потом уже молящих писем, хотя бы раз в год получать фотографии сына, а раз в пять лет возможность поглядеть на него издали. На каникулах в Испании, Англии, США, да где придется – только бы… только бы поймать улыбку ее мальчика, удержаться, не кинуться к нему, не иметь права подойти ближе, хоть на короткий шаг… и благодарить Бога за эти почти встречи. Ему самому было неловко за это осознание ее страданий.
«….может, стоило бы попробовать называть ее матерью?…»
В почти полной тишине раздалось шарканье, потом щелчок двери ванной комнаты. Значит, можно варить ей кофе. Но кофе заварился, остыл, толстенькая стрелка часов перевалилась на правую сторону циферблата, а в ванной все еще тишина.
Эраити подошел к двери, тихонько стукнув:
- Анна-сан?
Дверь открылась, позволяя увидеть безвольное тело матери, запутавшееся халате.
***
Больничная суета раздражала, первый шок уже прошел. Теперь хотелось спокойствия. Зачем вынесли ее одежду, попросили подождать доктора.
Эраити маялся в коридоре уже битый час, слоняясь взад-вперед, садясь и снова вставая, разминая затекшие мышцы. Когда он в энный раз изучал на стенах тематические фотографии, подошел доктор:
- Вы Ирайчи? Сын Титовой?
Парень кивнул.
- Мы переводим ее на стационар, Вы, думаю, в курсе, что она больше не вернется домой? Анне Викторовне осталось не больше недели, но я, как лечащий врач, сделаю все возможное, чтобы ее уход был как можно более безболезненным. Она….
Эраити с трудом понимал его быструю речь. Он даже не испытывал никаких конкретных чувств, не веря в происходящее.
- … Анна наблюдается уже несколько месяцев, и этот конец неизбежен… Ей-богу, - доктор посмотрел ему в глаза искренне и почти с болью, - она прожила на месяц дольше, чем мы рассчитывали.... Мне очень жаль.
«Нет, - билось в голове, - довольно!»
Но он только кивал, медленно оседая на стул.
Осознание залепило его словно ватой. Она забивалась в уши, рот, обволакивала кончики пальцев. И была настолько плотной, что темнело в глазах. Он отдавал ватными руками деньги таксисту, оставив открытой дверцу машины. Поднимался по лестнице ватными, подкашивающимися ногами. Доставал вываливающийся из рук ключ. Слушал глухие щелчки замка и скрип двери.
И сползал по стенке прихожей. Такого не бывает. С ним не бывает.
Пришел голодный кот. Эраити взял его на руки. Тот мурчал и хотел есть. Ему было все равно. Через неделю ее не станет. Насколько же может быть коротка целая неделя!
***
Так много она сейчас чувствовала, так много хотелось сказать, но сил уже не было, только непроницаемая тишина. Анна поймала глазами ускользающее лицо сына, сильно сжимавшего ее ладонь, и провалилась в темноту.
Сколько времени прошло с ее последнего вздоха? Он держал еще теплую руку, прижимаясь к ней щекой. Снова тишина. Тело матери и глубокая тишина в большой серой комнате. Эраити боялся уйти: казалось, она жива. И если он перестанет согревать ее руку, - она остынет и тогда уже точно покинет этот мир. Через короткий миг пролетевшего дня, медсестры силой расцепили их закоченевшие пальцы и вывели Эраити из палаты.
Сегодня не было дождя. Только тонкая невидимая морось иглами колет щеки, губы, стекает по лицу, отражаясь невидимыми штрихами в мутных лужах. Почти слезы. Неверие, страх и боль. Он кутал узкое тело в плащ, не зная сам, жив ли еще. Безнадежность и собственное ничтожество захлестывали его. «Как поздно…» - всплывали слова Анны.
«В этот день умерла моя мать. И что значит ее смерть? Я проснулся, протер запотевшее стекло. Если раньше отголоски и неясные очертания ее мира приводили в ужас, то сейчас они видны в полной красе. И перестали пугать.
Здесь закончился фарс.
И не до страха.
Эта жизнь на чистовик».
Сил после похорон уже не осталось. Он вспоминал прошедшую неделю, и тошнота подкатывала к горлу. С трудом поднимаясь каждое утро, он мало понимал происходящее, смотрел потерянным взглядом на родственников матери, прилетевших из Петербурга. Племянник не нравился им, негласно объявив его виновником искалеченной жизни Анны, тетка с супругом практически игнорировали присутствие новоиспеченного родственника. Видимо, они знали о нем больше, чем он мог сам знать о молодости матери.
У него не было возможности задуматься над планами постройки новой жизни. Все рухнуло. В один момент. Его прошлая опустошенность теперь казалась бредом. Тетка неожиданно разрешила пожить в их питерской квартире, пока тут у них будут «дела».
Так что — сегодня еще одна ночь, а завтра утром уже Кирилл Иванов, как было написано в новом паспорте, который он выправил через далекого и подозрительного знакомого Анны, будет созерцать красоты необъятной Родины-матушки из окна своего купе.
Вот и все.
Он насыпал в кружку зеленого чая, больше походивший по вкусу на опилки, и залил кипятком, как делала его мать. Стол перед окном. Вечер. Наваливающийся тяжело и медленно. Кот с грацией топора рухнул с форточки на подоконник и замурлыкал, подставляя спину Эраити. Мелкие прохожие, как тараканы, разбегались по своим тараканьим делам. Стыл «Бодрый день», теперь уже совсем горький. И все было как три дня назад, неделю, а, может быть, и год. Эраити прикрыл глаза, подставляя лицо чугунно-лунному свету. Он и не заметил, что наступила ночь. Сейчас бы лечь спать, а ближе к утру - ехать на вокзал.
И после этого,… что после этого? Где-то внутри скапливалась горечь, которую так хотелось сплюнуть со всем, что накопилось за эти дни.
***
Если пейзажи Японии сменялись в основном горами, морем и степью, то путь из Москвы в Петербург состоял из как следует потрепанного и неряшливого леса и заброшенных совхозных полей. Веселый старичок, сосед по купе, вспоминал старое – незыблемое, восхищался красотами грибных мест и Котом, которого пришлось взять с собой. Хиидеру отстранено следил за ходом его бесконечных мыслей, иногда, из вежливости к старости, отвечая. А потом незаметно, даже для старика, продолжавшего что-то лепетать, уснул.
Attention: все примечания в комментариях, они отмечаются вот так: *N. Произведение содержит сцены гомосексуального характера. Рассказ находится в стадии разработки. Ваши комментарии автор приветствует, вне зависимости от их характера. Главные герои имели место быть в реальной жизни.
Спасибо: Прототипам - А.Балкину и Х.Коута, А.Андреевой и бете. Да, еще Веллеру, Хемингуэю Акутагаве и Мисима, они очень повлияли на это.
Россия. 17 марта.
Пропахший пьяными проводниками, соляркой, неким – присущим только русским поездам – духом, вагон тащит в ржавом брюхе два десятка пассажиров сквозь жидкий кустарник чахлого орешника. Пейзажи удручающи и однообразны: машинист будто гоняет состав по кругу. Редкие остановки пестрят обвалившейся штукатуркой вокзалов, толпами замерзших мятых людей и разнообразием положений стрелок на циферблатах: 4:20, 6:59-7:00, и, наконец, 8:03:
- …на станцию «Дно», - объявляет заспанный женский голос с зарождающимся раздражением к новому дню.
Кирилл в очередной раз вежливо кивает старику напротив, все еще делая вид, что следит за ходом его альцгеймеровских повествований на тему: «вот раньше…».
Да, что было раньше?
***
… Была Япония. Акита. 20 февраля.
Дальше тянуть нет смысла.
Конечно, нервничал, боялся. Но он твердо верил в то, что делал. И знал – по-другому уже быть не может. Человек – ровно то, что видит в отражении своей души: способный сражаться за свою свободу или покорно следующий за навязываемой ему судьбой. Когда решаешься на что-то, даже обдумывая, готовясь к этому поступку годами, сам миг решения приходит неожиданно, как вдохновение, случайное четверостишие. И только в последний момент понимаешь насколько оно необходимо и необратимо теперь.
Он на секунду замер, прислушиваясь к себе, рывком раздвинул сёдзи*1, и в два шага преодолев расстояние длинного коридора, непоколебимо значимый, словно лайнер, явился гостям. Уверенный, успешный, почти надменный… почти бог – Хиидеру Эраити.
Он задержался в дверях, словно в последний раз окидывая старинный зал взглядом. Мягкий свет лился на расписные панели стен из рисовой бумаги, ширмы, на которых райские птицы вступали в грациозный вальс с цветущим японским кустарником. На устланном татами*2 полу за котацу*3 сидели гости, среди них и его невеста – зардевшийся подросток, чьей мечтой ему приходилось быть, а через пару лет и мужем. Он уже давно отметил: если сравнит Амаю с каким-нибудь насекомым, то примирится с ее существованием, незаметным, как жука-палочника. Молодая мачеха с изящной фигурой и узкими филигранными запястьями отточенными и одновременно плавными полудвижениями подливала гостям чай и была схожа с фарфоровой куклой больше, нежели со смертной женщиной.
Все тот же японский зал. В нише висят те же, что и двадцать, сорок и сто сорок лет назад развернутые свитки с прекрасными речами о доблести воинов семьи Хиидеру. От свитков самого императора Мэйдзи*4 за отверженность в становлении новых реформ, за битвы в Порт-Артуре и Цусимском проливе*5, от орденов императора Иошихито*6 в период Первой Мировой, медалей императора Хирохито*7, большая часть - посмертно, ниша блестела золотом, словно живая, дыша древностью семьи, ее благородством, отчаянными подвигами. Его прадеды были созданы Японией, борющейся с черным Западом; деды – страной, захлебнувшейся в трусливой капитуляции, отдавшие предпочтение сеппуки, нежели отступлению. Отец Эраити стал внебрачным ребенком безрассудного патриотизма и бесчисленных американских военных баз. Его предки были членами семьи Сакурамати8. Сам же наследник оставался семимесячным выкидышем женщины, опозорившей его отца и семью. Эраити всю жизнь разрывался между ними, пытаясь достучаться до него, и дорисовывая в своих детских мечтах мать. И ничего больше не было, кроме уверенности: ради любви к отцу, ради себя самого – он должен доказать, что… «… Я твой сын. И я достоин быть твоим сыном».
Неофициальный прием в доме Хиидеру по случаю открытия еще одного филиала. Возможность для Рюичи еще больше утвердиться в роли самодержца на рынке черного золота. И возможность для сына оказаться как можно дальше отсюда, не подняв тревоги. Все казалось сном, тягучим, зернистым, тошнотворным, как дешевая жвачка.
«Скорость, с которой бежишь, не имеет значения, если бежишь не в ту сторону. И имеет ли смысл побег, который, в моем случае, может быть даже губителен?» Наследник вежливо улыбался, иногда отвечая впопад на вопросы, которые практически не слышал из-за собственных громких мыслей. Он ненавидел приемы, ненавидел гостей, знал всю подноготную этих искренне мерзких лиц, и, как всегда, глотал горечь бессмысленной ненависти, запивая очередным бокалом «Hibiki»*9. Как же все это глупо. Не естественно. Не реально. Как и вся его жизнь.
Рюичи с матерью встретились в России. Отец тогда только начинал заниматься бизнесом деда. А она… она просто чертовски красивая богемная дама восемнадцати лет. Через 3 года они развелись. Она осталась в объятиях некоего художника. Он забрал сына в Японию. И сделал все, чтобы полукровка получил образование и воспитание достойное Хиидеру. Наследник не страдал юношеским максимализмом, не имел сомнительных связей, привычек и проблем в отличие от подавляющей прослойки «золотой» молодежи, не был избалован и прилежно выполнял все требующееся от него. От помолвки с нужной невестой до этого хаори*10, выбранного самим Рюичи. Но вся внешняя покладистость напрочь перечеркивалась тягой к изобразительному искусству.
«Маленькая избалованная дрянь» грезила им и приводила в ярость отца. Если бы… если бы только не мать. Может, все было бы по-другому. Может, - думал Эраити, - отец никогда бы не обратил внимания на сей прискорбный факт. Но сын знал, насколько он дорог papá. Как мерзко бы это ни звучало, но отцовский гепатит сделал из гайдзина*11 наследника титулов и богатства.
- … и когда Эраити сделает предложение Амае-сан, мы сможем заняться подготовкой серьезно, - мачеха улыбалась и кивала матери невесты. В последнее время это был самый популярный разговор в обществе – через полгода, после совершеннолетия, наследник примет титул и женится на дочери одной из самых влиятельных семей Японии.
- Ах, что Вы! – возразила мать Амаи, - когда это случится? Лишь если Эраити-сан удостоит своим вниманием нашу недостойную невесту.
На секунду повисла тишина. Отец зыркнул испепеляющее на жену:
- Амая лучшая девушка, о которой мой недостойный сын не мог бы и мечтать. Уверен, она будет замечательной женой. Так ведь, Эраити?
Девушка, смутившись, изучала свои руки, сложенные на коленях. Ее родители одобрительно кивали: Хиидеру также был отличной партией, а родство с их семьей – важнейшей целью.
- Конечно, отец. Я лишь сожалею о том, что столь прекрасный цветок сакуры слишком сложно рассмотреть в пору цветения.
Рюичи побагровел от ярости, гости потупили взгляды, гробовая тишина заполнила зал, и случайный шорох ткани ее кимоно показался раскатом грома.
- Эраити-сан прав, - первый раз за вечер, несмело, подала голос девушка, - думаю, в подготовке к свадьбе мы сблизимся и больше узнаем друг друга.
Мачеха рассмеялась, всплескивая руками:
- Конечно-конечно. И я уверена – мой пасынок шутит!
Гости облегченно выдохнули, заерзали, заулыбались. Хамство наследника подзабылось. А через некоторое время отец, извинившись перед гостями, предложил Эраити выйти.
- Ах, ты, сучонок! – Хиидеру втолкнул его в кабинет, захлопывая за собой дверь, - ты что творишь?! Ты хоть понимаешь, насколько важна эта свадьба?!
- Понимаю. Но им нужно родство с нами. Не нам.
- Не нам?! Святые отцы! За что Боги прокляли меня?! Это лучшая партия для такого, как ты!
- Я – наследник Хиидеру. Мне не нужно заручаться помощью более богатой семьи. Я смогу принять титул и управлять холдингом без их поддержки, отец.
Лицо обожгла пощечина. Настолько сильная, что Эраити пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть.
- Если бы я хотел называться отцом, я бы сам назвал тебя сыном, щенок! Ты – выродок, которому посчастливилось носить эту фамилию. И ты должен помнить это каждый день, глядя на себя в зеркало, - отец, будучи почти на голову ниже сына, навис над ним, тыча острым пальцем в грудь, - каждый день… и ты помнишь.
Эраити прижался к столу. Паника билась в ребра в приступе гаптофобии*12.
- Не трогай меня….
- Не трогать?! Да если б я знал, что из тебя вырастет – я бы сам убил тебя раньше, чем ты выучился бы рисовать! А ведь я когда-то хотел, чтобы ты… был счастлив!
Рюичи отстранился, и к наследнику вернулось хладнокровное выражение лица.
- Может быть, - он смотрел на отца прямо и нагло, - меня и стоит презирать за то, что я не слишком увлечен кендо и экономикой, но ты не смеешь осуждать мой выбор. Это выбор члена семьи Хиидеру.… И что, скажи, значит счастье для тебя?
Отец молчал, пытаясь угадать ход мыслей щенка, но не пожелал ответить, оказавшись в затруднении. Он посвятил себя делу семьи, и никогда не думал о таких вещах, при этом, будучи уверенным, что является самым лучшим для его сына.
- Если ты не знаешь этого, то почему считаешь, что имеешь возможность и право знать, что значит счастье для меня?! – Он все-таки сорвался на полушепот-полукрик.
Скорее уйти. Эраити последовал желанию, первый раз в жизни оборвав воспитательную беседу отца.
За откровенный разговор с Рюичи он, не задумываясь, мог бы вывернуться на изнанку, продать душу всем дьяволам вселенной, всех религий сразу.
Безнадега.
Этого не случалось в прошедшие двадцать лет. Не случилось бы и сегодня.
Дальше тянуть нет смысла.
Он бежал. Свобода рвала легкие. В голове звенела пустота. «Жалею?… нет. Пока нет». Еще один квартал: «нет». Еще одна улица: «никогда». Чуть ли не переходя на бег. Прочь, прочь отсюда. Постепенно все чувства угасли, оставив только привкус горечи во рту и глухую тяжесть глубоко в груди. Эраити знал – все правильно, все так, как должно быть. В самые трудные минуты он становился абсолютно спокойным, почти апатичным, сторонним наблюдателем. И сейчас не волновался. Все четко спланировано, все документы сделаны.
Обратного пути нет.
И не надо.
Хиидеру отличались постоянством. Эраити не был исключением, нося в себе это решение, непостижимо долгих пять лет. И, как бы ни хотелось, отец не позволял усомниться в истинности его идей.
Жизнь каждый день была испытанием на прочность, с того самого момента, когда он заявил о намерении стать художником. Именно тогда тотальное уничтожение его внутреннего мира превратилось в страсть Рюичи. Что же, обыски в его комнатах, уничтожение картин и рисунков, запреты и издевательства только закаляли, повышая целеустойчивость, а регулярные побои – делали шкуру крепче. Это была безумная, жестокая игра, в которой Рюичи выходил победителем, а Эраити – непобежденным, каждый раз начиная все заново. Снова и снова принимая правила отца. Снова и снова борясь за право быть человеком. Но в итоге опять оказываясь на заднем дворе, под дождем, со ссадинами и набухающими гематомами, которые потом сенсей надрезал острой бритвой. Оставались шрамы, ставшие необходимой платой за свою мечту.
Он отдавал себе отчет, что это изгнание продлится не дольше, чем требуется для того, чтобы стать если не великим художником, то, как минимум, содержащим себя и достаточно узнаваемым. На его плечах – каменная тяжесть рода даймё*13, на его совести – тысячи работников их компаний, в его власти - огромные состояния. Он просто не мог исчезнуть. А болезнь отца вынуждала его быть готовым в любой момент к принятию всех дел семьи.
В мерклом свете желтого фонаря ждал друг. Они вместе прошли все детство, пока его отец не пустил себе полю в лоб, проиграв бизнес. Мальчика перевели в школу простых смертных, но дружба их с годами стала только крепче. Кеширо отдал документы и билет.
- Давай, брат.
Они даже не обнялись на прощение, чтобы не дать друг другу возможность спрятать лица и «пустить скупую слезу».
- Спасибо тебе.
Все, что можно сказать, уже было сказано давно. Эраити искривил губы в подобие улыбки и направился к стоянке такси. Автомобиль увозил его по ночному городу, и с каждым ударом поршней железного сердца увеличивалось расстояние между Эраити и его такой привычной жизнью. Он доехал до аэропорта, так ни разу не обернувшись.
Все было странно. Неправильно. Слишком легко.
Посадка на самолет прошла удачно. Авиалайнер рухнул в небо, давящая тошнота подкатила к горлу, заставив оцепенеть, побледнеть и вцепиться в подлокотники, дабы удержать содержимое желудка. Вскоре взлет закончился, самолет выровнялся, а Эраити, не спавший уже несколько суток, моментально уснул.
Пространство тонет в слепящем свете. Руки, гибкие, сильные, прижимают его к себе нежно и также сильно. Свет выхватывает длинную прядь платиновых волос и их легкое прикосновение, почти поцелуй. Он чувствует под своими ладонями твердость. Толчок. Боль…. Сладость… ароматы миндаля и переспелых вишен. Еще один пьянящий толчок. Волосы окутывают его, длинные, блестящие…. Вдруг, словно выключили свет в незнакомом пустом помещении, которое тут же наполнилось хищными смолистыми тенями. Жесткая паутина стягивает свои металлические нити все сильнее, в страстном желании задушить. Эраити пытается вырваться, рассмотреть лицо мужчины. Сенсей. Он преследует его даже сейчас. Эраити снова 15 лет, он дома, в своей комнате. А мужчина пытается, и привлечь его к себе, и тут же ударить. Он знает, что будет потом: сенсей повалит его ничком на кровать, и снова эти толчки, раздирающие на части. Он громко сопит и почти не вырывается. Так пытка причиняет меньше боли. Сенсей знает, что Эраити никогда не плачет, никогда не кричит. И хватая за волосы, выгибает мальчишку себе навстречу. «Какое блаженство, мой маленький господин, быть в тебе», - шепчет сенсей, придавливая его к жесткой кровати, кромка которой до синяков впивается в тело Эраити, а внутренности чувствуют его – пульсирующий, извергающий пирокластические потоки…
Хиидеру проснулся, тяжело дыша. Сон. И предательство, которое он даже не мог представить. После этого дня сенсея больше не видели в доме Хиидеру. Отец расправился со шпионом конкурентов. Эраити избавился от сенсея, но сны остались, и порой казалось, что эти сны ему нравятся. Но, как любой другой человек, старался не думать о вещах, которые не совпадали с его принципами и моралью.
Посадка и трап. Москва и смог аэропорта.
Столица встречала своих гостей неряшливой и навязчивой пестротой, была вычурна и развязна, как старая цыганка. Несомненно, она была похожа на столицу: красива, сверкающая глянцем и стеклом, как и любая другая столица, но не притягивала, ни атмосферностью, ни ее людьми.
И это Родина его матери…. Его Родина…. Он втягивал в себя воздух, пытаясь, привыкнуть и понять его на вкус.
«Волга» с шашечками еле двигалась под светофорами, водитель горно-южного вида ругался, пешеходы бесстрашно проскакивали перед машинами. А сердце бешено билось с примираниями, превращая мир в калейдоскоп хаоса.
Это была не та Москва, о которой он мечтал, не та, которую он помнил неясно и слепо.
***
Холод пробирался под легкий – не по погоде – плащ. Эраити то и дело прикладывал обмерзшие и мокрые от ледяного снега руки к горящим щекам. Он здесь – перед подъездом некрасивой девятиэтажки с маленькими окнами и заваленными всяким хламом балконами. Он думал, Россия бедная страна, нет, она была нищей в полном ужасе и безнадежности этого слова.
В куцем подъезде, перед порогом его матери, в эту самую минуту вдруг все стало неважным, мелким, глупым, и он тоже, со всеми его аферами, перелетами, мечтами. Эраити отмахивался от этих мыслей, но они, как мухи, налипали с новой силой, не давая поднять руку и позвонить в дверь. Его одолевал страх разочарования. Вдруг, и мать и все его начинания «новой жизни» окажутся такими же неясными и бессмысленными, окажутся такими же нелепыми, как эта Москва?
«- Здравствуйте, - короткий кивок-поклон, - Вы Титова Анна?
- Да, а с кем имею честь…? – спрашивает женщина точь-в-точь как на той старой фотографии, которая столько времени прессовалась между листами потертого учебника.
- Я…»
Дверь резко открылась, вырвав его из потока мыслей. На пороге появилась высокая угловатая женщина.
Эраити не успел толком разглядеть ее. Короткий вскрик, и эта женщина с рыданиями повисла на нем, уткнувшись в шею. Ноги отказались слушаться, подкосившись, дав ему осесть с матерью на руках.
«Она узнала меня», - стучало в висках, почти до боли, до обморока. И сбившимся пульсом ее голос:
- Эрай, Господи… Эрай, мальчик мой, Эрай, Эрай….
Эраити неловко поглаживал ее вздрагивающие плечи, сомневаясь, успокоит ли это? уместно ли такое проявление нежности к незнакомому человеку? И не знал, действительно ли можно так рыдать от счастья. Даже сейчас по привычке не выдавая никаких чувств. Он еще не верил, что их встреча состоялась.
Эраити не знал ее, не знал чем и как она живет, и, тем более, не знал, что она больна раком. Среди всхлипов Анны, он только и расслышал «как поздно», так и не поняв смысла.
А она смотрела на Эраити, не отрывая глаз, пытаясь запомнить каждую черточку его почти незнакомого лица. Ее сын, ее частичка, роднулечка, которая была так недосягаемо далеко и, все же, так неимоверно близко – в самом сердце. Анна взахлеб рассказывала, как его отняли, как она пыталась найти Эраити, но чтобы ни делала, все только усугубляло и без того сложные отношения с Рюичи. И оставалась надежда, что с отцом он будет счастлив, что тот сможет дать ему все, о чем тут ее сын не мог бы и мечтать.
И то, что дал ему отец, сразу бросалось в глаза. Прямая осанка, гордо вскинутая голова, сдержанность в телодвижениях. Эрай даже говорил как Рюичи. Анна знала - ее сын достоин быть даймё. И даже боялась задаваться вопросом, как отец позволил ему приехать в Россию. Сам наследник и думать не хотел о том, что люди Хиидеру очень скоро найдут его, и также скоро он распрощается с этой бредовой идеей доказать свою независимость отцу.
***
Дни проходили быстро, в тоже время, томительно и, в большинстве своем, одиноко – мать работала, а прогулки по Москве в гордом одиночестве не прельщали. От скуки он завел дневник, даже толком не зная, что там будет писать. Но делиться тем, что творилось в голове, - рвало душу, - было необходимо. Он изнемогал от окружающей нищеты. Мир матери отталкивал его. И Эраити не спешил его принять. Он рисовал, разговаривал вечерами с Анной, читал и глядел в потолок.
«Анна говорит: у меня слишком много амбиций, и я не знаю жизнь, которая умеет обламывать. Может быть так, а может быть, я просто теряюсь в этой нищете, с каждым днем она все больше серой грязью налипает на меня, заставляя падать на низшую ступень пирамиды Маслоу. В России тяжело творить. И что теперь мне, черт возьми, нужно? Выжить? Измениться? Да и чем оправдать столь безрассудный, героический поступок? Пожалуй, прежний «я» остался в Японии. И, пожалуй, это единственный радующий факт. К тому же, я должен быть счастлив – у меня есть цель».
Он не спал ночами, тихонько подходя к окну, вдыхая запахи, прислушиваясь к звукам и вглядываясь в вечно живущий город, понимая, как он далек и чужд от него. Бескрайняя пропасть воспитания, мировоззрения, менталитета, в конце концов; но уж лучше безразличные огни чужого города, чем ненавидящая темнота за родным окном.
Эраити учился жить, писать и смотреть на вещи под своим углом, а не под тем, который раньше ему предлагался отцом, сенсеем, позже – преподавателями Университета. Боролся со странным чувством присутствия кого-то близкого в своей жизни. Ему порой надоедало это участие и, в тоже время, оно казалось трогательным и милым. Но лишающим стимула. Страха быть «застуканным». В итоге, он на какое-то время просто перестал писать. «Гений должен страдать», - говорил кто-то из великих…Его гений больше не страдал, не было сопротивления, не было давления.
«Как ни странно – мне легче идти, когда ветер в лицо, и тело саднит от прутьев».
Сопротивляться же общей унылости и новому образу жизни было бесполезно. Жизнь, в которую он сейчас окунулся, умещалась в одно слово: это снова была безнадежность. Теперь еще и вещественная, для него, привыкшего к вседозволенности и простоте материальных благ. Он видел, как мучается мать, не зная, чем помочь ему, как подойти. Но все-таки он не был настолько общителен, что бы делиться с кем бы то ни было своими чувствами.
Еще несколько страниц календаря, и он перестал предаваться депрессии, став практически безразличным ко всему, что не касалось творчества и работы, наблюдая за собой, словно за актером, игравшем в чересчур авторском фильме.
***
Было двенадцать, Эраити сидел за чашкой зеленого чая после утренней пробежки и холодного душа. Он уже перестал рисовать, просто сидел и слушал: форточка тихонько хлопала, рывками впуская в дом гул города; соседи переругивались, а услужливый проход кухонной вентиляции доставлял до его сведения обо всех похождениях чьего-то мужа, о вредности его мамаши и бездарности его детей, которых она, а не соседка из сто двадцать четвертой, рожала…. Из крана капала вода, отмеряя секунды, минуты, а потом и часы. Эраити начал нервничать, Анна обещала сегодня очередную экскурсию, но до сих пор не вставала….
Он думал о ней. Единственный сын не знал и сотой доли ее жизни, многочисленных судов, борьбы, а потом уже молящих писем, хотя бы раз в год получать фотографии сына, а раз в пять лет возможность поглядеть на него издали. На каникулах в Испании, Англии, США, да где придется – только бы… только бы поймать улыбку ее мальчика, удержаться, не кинуться к нему, не иметь права подойти ближе, хоть на короткий шаг… и благодарить Бога за эти почти встречи. Ему самому было неловко за это осознание ее страданий.
«….может, стоило бы попробовать называть ее матерью?…»
В почти полной тишине раздалось шарканье, потом щелчок двери ванной комнаты. Значит, можно варить ей кофе. Но кофе заварился, остыл, толстенькая стрелка часов перевалилась на правую сторону циферблата, а в ванной все еще тишина.
Эраити подошел к двери, тихонько стукнув:
- Анна-сан?
Дверь открылась, позволяя увидеть безвольное тело матери, запутавшееся халате.
***
Больничная суета раздражала, первый шок уже прошел. Теперь хотелось спокойствия. Зачем вынесли ее одежду, попросили подождать доктора.
Эраити маялся в коридоре уже битый час, слоняясь взад-вперед, садясь и снова вставая, разминая затекшие мышцы. Когда он в энный раз изучал на стенах тематические фотографии, подошел доктор:
- Вы Ирайчи? Сын Титовой?
Парень кивнул.
- Мы переводим ее на стационар, Вы, думаю, в курсе, что она больше не вернется домой? Анне Викторовне осталось не больше недели, но я, как лечащий врач, сделаю все возможное, чтобы ее уход был как можно более безболезненным. Она….
Эраити с трудом понимал его быструю речь. Он даже не испытывал никаких конкретных чувств, не веря в происходящее.
- … Анна наблюдается уже несколько месяцев, и этот конец неизбежен… Ей-богу, - доктор посмотрел ему в глаза искренне и почти с болью, - она прожила на месяц дольше, чем мы рассчитывали.... Мне очень жаль.
«Нет, - билось в голове, - довольно!»
Но он только кивал, медленно оседая на стул.
Осознание залепило его словно ватой. Она забивалась в уши, рот, обволакивала кончики пальцев. И была настолько плотной, что темнело в глазах. Он отдавал ватными руками деньги таксисту, оставив открытой дверцу машины. Поднимался по лестнице ватными, подкашивающимися ногами. Доставал вываливающийся из рук ключ. Слушал глухие щелчки замка и скрип двери.
И сползал по стенке прихожей. Такого не бывает. С ним не бывает.
Пришел голодный кот. Эраити взял его на руки. Тот мурчал и хотел есть. Ему было все равно. Через неделю ее не станет. Насколько же может быть коротка целая неделя!
***
Так много она сейчас чувствовала, так много хотелось сказать, но сил уже не было, только непроницаемая тишина. Анна поймала глазами ускользающее лицо сына, сильно сжимавшего ее ладонь, и провалилась в темноту.
Сколько времени прошло с ее последнего вздоха? Он держал еще теплую руку, прижимаясь к ней щекой. Снова тишина. Тело матери и глубокая тишина в большой серой комнате. Эраити боялся уйти: казалось, она жива. И если он перестанет согревать ее руку, - она остынет и тогда уже точно покинет этот мир. Через короткий миг пролетевшего дня, медсестры силой расцепили их закоченевшие пальцы и вывели Эраити из палаты.
Сегодня не было дождя. Только тонкая невидимая морось иглами колет щеки, губы, стекает по лицу, отражаясь невидимыми штрихами в мутных лужах. Почти слезы. Неверие, страх и боль. Он кутал узкое тело в плащ, не зная сам, жив ли еще. Безнадежность и собственное ничтожество захлестывали его. «Как поздно…» - всплывали слова Анны.
«В этот день умерла моя мать. И что значит ее смерть? Я проснулся, протер запотевшее стекло. Если раньше отголоски и неясные очертания ее мира приводили в ужас, то сейчас они видны в полной красе. И перестали пугать.
Здесь закончился фарс.
И не до страха.
Эта жизнь на чистовик».
Сил после похорон уже не осталось. Он вспоминал прошедшую неделю, и тошнота подкатывала к горлу. С трудом поднимаясь каждое утро, он мало понимал происходящее, смотрел потерянным взглядом на родственников матери, прилетевших из Петербурга. Племянник не нравился им, негласно объявив его виновником искалеченной жизни Анны, тетка с супругом практически игнорировали присутствие новоиспеченного родственника. Видимо, они знали о нем больше, чем он мог сам знать о молодости матери.
У него не было возможности задуматься над планами постройки новой жизни. Все рухнуло. В один момент. Его прошлая опустошенность теперь казалась бредом. Тетка неожиданно разрешила пожить в их питерской квартире, пока тут у них будут «дела».
Так что — сегодня еще одна ночь, а завтра утром уже Кирилл Иванов, как было написано в новом паспорте, который он выправил через далекого и подозрительного знакомого Анны, будет созерцать красоты необъятной Родины-матушки из окна своего купе.
Вот и все.
Он насыпал в кружку зеленого чая, больше походивший по вкусу на опилки, и залил кипятком, как делала его мать. Стол перед окном. Вечер. Наваливающийся тяжело и медленно. Кот с грацией топора рухнул с форточки на подоконник и замурлыкал, подставляя спину Эраити. Мелкие прохожие, как тараканы, разбегались по своим тараканьим делам. Стыл «Бодрый день», теперь уже совсем горький. И все было как три дня назад, неделю, а, может быть, и год. Эраити прикрыл глаза, подставляя лицо чугунно-лунному свету. Он и не заметил, что наступила ночь. Сейчас бы лечь спать, а ближе к утру - ехать на вокзал.
И после этого,… что после этого? Где-то внутри скапливалась горечь, которую так хотелось сплюнуть со всем, что накопилось за эти дни.
***
Если пейзажи Японии сменялись в основном горами, морем и степью, то путь из Москвы в Петербург состоял из как следует потрепанного и неряшливого леса и заброшенных совхозных полей. Веселый старичок, сосед по купе, вспоминал старое – незыблемое, восхищался красотами грибных мест и Котом, которого пришлось взять с собой. Хиидеру отстранено следил за ходом его бесконечных мыслей, иногда, из вежливости к старости, отвечая. А потом незаметно, даже для старика, продолжавшего что-то лепетать, уснул.
За мамину юбку держись,
едва ковыляя по лесенке...
Какая тяжёлая жизнь! Эх...
Какая весёлая песенка!
Так пой же, поётся пока.
Умей разрешенья не спрашивать
и даже пускай петуха
уверенно, вальсово, маршево!
Я жизнью доволен вполне,
хоть из любопытства не праздного
когда-то мечталось и мне
пропеть её долго и пафосно.
Я старый больной оптимист:
всё мило, свежо, интересненько.
Ведь я уже знаю, что жизнь —
такая короткая песенка!
едва ковыляя по лесенке...
Какая тяжёлая жизнь! Эх...
Какая весёлая песенка!
Так пой же, поётся пока.
Умей разрешенья не спрашивать
и даже пускай петуха
уверенно, вальсово, маршево!
Я жизнью доволен вполне,
хоть из любопытства не праздного
когда-то мечталось и мне
пропеть её долго и пафосно.
Я старый больной оптимист:
всё мило, свежо, интересненько.
Ведь я уже знаю, что жизнь —
такая короткая песенка!
среда, 21 апреля 2010
Цитаты из к/ф "Формула любви"
— У вас в Италии мята есть?
— Откуда у них мята? Видел я их Италию на карте: сапог сапогом.
Дядя Степан, помог бы ты им, а? Ну грех смеяться над убогими. Ну ты посмотри на них! Подневольные ж люди, одной рыбой питаются. И поют так жалостно!..
— Чё он меня всё пугает? Что меня пугать? У меня три пожизненных заключения. А как он с вами разговаривает? Вы, человек, достигший вершин лондонского дна! В конце концов, вы собираетесь быть принцем?
— Йес, итыс!
— Откушать изволите?
— Как называется?
— Оладушки.
— Оладушки… оладушки… Где были? У бабушки. Селянка, у тебя бабушка есть?
— Нету.
— Сиротка, значит.
Жуткий город: девок нет, в карты никто не играет. Вчера в трактире украл серебряную ложку — никто даже не заметил: посчитали, что её вообще не было.
— Сиротка, а сиротка! Хочешь большой, но чистой любви?
— А кто ж ее не хочет?
— Приходи вечером на сеновал. Придешь?
— Приду, отчего ж не прийти? Только уж и Вы приходите. А то вот они тоже обещали и не пришли.
— А она с кузнецом придет.
— Зачем нам кузнец? Что я лошадь, что ли?
Коли доктор сыт — и больному легче!
Пребывание в России действует разлагающе на неокрепшие умы.
А голова — предмет темный и исследованию не подлежит.
И сия пучина поглотила ее в один момент. В общем, все умерли.
— Вас отправят в Сибирь убирать снег!
— Весь?
— Да.
— Все пришельцы в Россию будут гибнуть под Смоленском.
Учиться всегда сгодится, трудиться должна девица, не плюй в колодец — пригодится, и как говорится.
Огонь тоже считался божественным, пока Прометей не украл его. Теперь мы кипятим на нем воду.
— Вот вы, маменька, знаете, зачем живет на земле человек?
— Ну, уж так тебе сразу и скажи. И потом, смотря, где живет: у нас, в Тамбовской губернии — это одно, а в Воронежской...
— Карета сломалась, кузнец в бегах, так он в Васильевской гостинице сидит, клопов кормит.
— Клопов? Великий человек, магистр, и клопов?
— Так они, сударь, не разбирают, кто магистр, а кто не магистр.
— У вас в Италии мята есть?
— Откуда у них мята? Видел я их Италию на карте: сапог сапогом.
Дядя Степан, помог бы ты им, а? Ну грех смеяться над убогими. Ну ты посмотри на них! Подневольные ж люди, одной рыбой питаются. И поют так жалостно!..
— Чё он меня всё пугает? Что меня пугать? У меня три пожизненных заключения. А как он с вами разговаривает? Вы, человек, достигший вершин лондонского дна! В конце концов, вы собираетесь быть принцем?
— Йес, итыс!
— Откушать изволите?
— Как называется?
— Оладушки.
— Оладушки… оладушки… Где были? У бабушки. Селянка, у тебя бабушка есть?
— Нету.
— Сиротка, значит.
Жуткий город: девок нет, в карты никто не играет. Вчера в трактире украл серебряную ложку — никто даже не заметил: посчитали, что её вообще не было.
— Сиротка, а сиротка! Хочешь большой, но чистой любви?
— А кто ж ее не хочет?
— Приходи вечером на сеновал. Придешь?
— Приду, отчего ж не прийти? Только уж и Вы приходите. А то вот они тоже обещали и не пришли.
— А она с кузнецом придет.
— Зачем нам кузнец? Что я лошадь, что ли?
Коли доктор сыт — и больному легче!
Пребывание в России действует разлагающе на неокрепшие умы.
А голова — предмет темный и исследованию не подлежит.
И сия пучина поглотила ее в один момент. В общем, все умерли.
— Вас отправят в Сибирь убирать снег!
— Весь?
— Да.
— Все пришельцы в Россию будут гибнуть под Смоленском.
Учиться всегда сгодится, трудиться должна девица, не плюй в колодец — пригодится, и как говорится.
Огонь тоже считался божественным, пока Прометей не украл его. Теперь мы кипятим на нем воду.
— Вот вы, маменька, знаете, зачем живет на земле человек?
— Ну, уж так тебе сразу и скажи. И потом, смотря, где живет: у нас, в Тамбовской губернии — это одно, а в Воронежской...
— Карета сломалась, кузнец в бегах, так он в Васильевской гостинице сидит, клопов кормит.
— Клопов? Великий человек, магистр, и клопов?
— Так они, сударь, не разбирают, кто магистр, а кто не магистр.
Вызываю на перестрелку в ковбойском салуне всех желающих.
Оружие: любое, какое есть, от рогатки до пулемёта.
Жанр: тот, в котором стрелок наиболее силён (но - покороче, покороче; рОманов не нада!).
Ситуация, каковую надлежит отобразить в сюжете (в новелле, в басне, в хокку, в стансах, в эссе, etc.):
Люди стыдятся признаваться в том, что они грамотны (если они грамотны). Вся реклама и все вывески в городе - крупные картинки и как можно меньше букафф; все делают вид, что не читают, а ориентируются по картинкам; газеты и журналы (очень красочные) - не читают, а рассматривают... Ну и т.д. Уметь читать (говорить о том, что умеешь читать) - так же неприлично, как откровенничать о сексе. Все это делают - кто похуже, кто виртуозно, - но никто в этом не признаётся в обществе благовоспитанных людей...
Срок на прицеливание и выстрел (или несколько выстрелов) - неделя. Голосовать начнём 28 апреля в 24:00.
Оружие: любое, какое есть, от рогатки до пулемёта.
Жанр: тот, в котором стрелок наиболее силён (но - покороче, покороче; рОманов не нада!).
Ситуация, каковую надлежит отобразить в сюжете (в новелле, в басне, в хокку, в стансах, в эссе, etc.):
Люди стыдятся признаваться в том, что они грамотны (если они грамотны). Вся реклама и все вывески в городе - крупные картинки и как можно меньше букафф; все делают вид, что не читают, а ориентируются по картинкам; газеты и журналы (очень красочные) - не читают, а рассматривают... Ну и т.д. Уметь читать (говорить о том, что умеешь читать) - так же неприлично, как откровенничать о сексе. Все это делают - кто похуже, кто виртуозно, - но никто в этом не признаётся в обществе благовоспитанных людей...
Срок на прицеливание и выстрел (или несколько выстрелов) - неделя. Голосовать начнём 28 апреля в 24:00.
«Прости за долгое молчание...Но все как-то не писалось мне, да и не о чем было - после того случая в ней что-то надломилось. Странное дело, но именно теперь всем кажется, что она наконец поправилась...» - строчки послушно ползли вверх, повинуясь движениям мышки.
Катя свернула окно с письмом, потом снова развернула, чтобы все-таки дочитать. В ней мерзким червяком трепыхалось то чувство, которое знакомо каждому человеку — тихая радость от того, что кому-то плохо, когда у тебя все хорошо. Глаза снова уткнулись в черные буквы на экране:
«Она наконец стала выходить из квартиры, иногда даже гуляет в парке или читает журнал на скамейке. Ест то, что я готовлю — ну или хотя бы поковыряет вилкой из вежливости. Мне кажется, что это хороший знак. Я стараюсь — развлекаю ее, рассказываю о том, что произошло за день, читаю книги, пою песни. Она сильно похудела, но круги под глазами уже не такие черные, они с каждым месяцем светлеют — надеюсь, что скоро пропадут совсем».
Катя читала текст, как голодный человек ест первую мягкую булку за день- с нетерпением, проглатывая огромные куски и давясь ими в попытке прожевать. Ей было интересно и стыдно — интересно, потому что она хотела знать все, а стыдно, потому что это писали не ей. Но обнаружив первое, невесть как попавшее в ее ящик письмо, она не стала отвечать, что письмо попало по неверному адресу. Она прочла его залпом, потом перечитывала еще пару раз, уже останавливаясь на деталях. Письма приходили раз в неделю, вечером в пятницу, словно писавший строго дозировал переписку. Катя нетерпеливо ждала каждую пятницу у компьютера, несколько раз в минуту обновляя страницу почты. Она прекрасно осознавала, что своим любопытством лезет в чужую жизнь, но через какое-то время начала понимать, что пишущий вовсе не ждет ответа — ему просто надо выговорится, выплакаться, скинуть на виртуальную бумагу хотя бы часть забитых вглубь сердца истерик. Новое письмо было первым за весь срок этой невольной односторонней переписки, в котором появился хоть какой-то лучик позитива и надежды на то, что все будет... что все будет хоть как-то по-другому. До этого письма скручивались в тугой жгут терпения, уговоров, бесцветных пейзажей за окном и тихих срывов писавшего в безнадегу -каждое письмо кончалось словами «мне кажется, я схожу с ума».
Катя нетерпеливо побарабанила пальцами по мышке — ее безмолвной соучастнице и свидетельнице этих писем. «Надо что-то написать, подбодрить ее... или его?. Как я напишу, если я даже не знаю, кто это?!...Нет! Надо!». Она кликнула на «ответить» и написала маленькое, но трогательное письмо, главную мысль которого можно было выразить всего тремя словами «Все будет хорошо. Отправила, и потом еще немного посидела, уткнувшись взглядом в монитор — до тех пор, пока в окошечке вдруг не появилось письмо! Не в пятницу вечером, а прямо сейчас, буквально через пару минут после отправления ее письма! Катя разволновалась — вдруг ей показалось, что сейчас произойдет что-то важное. Трясущейся рукой она открыла новое сообщение — на экране появилась всего одна строчка:
«Ваш адрес добавлен в базу рассылки рекламных объявлений, благодарим за сотрудничество!» - и изображение сыплющихся из почтового ящика писем.
Катя свернула окно с письмом, потом снова развернула, чтобы все-таки дочитать. В ней мерзким червяком трепыхалось то чувство, которое знакомо каждому человеку — тихая радость от того, что кому-то плохо, когда у тебя все хорошо. Глаза снова уткнулись в черные буквы на экране:
«Она наконец стала выходить из квартиры, иногда даже гуляет в парке или читает журнал на скамейке. Ест то, что я готовлю — ну или хотя бы поковыряет вилкой из вежливости. Мне кажется, что это хороший знак. Я стараюсь — развлекаю ее, рассказываю о том, что произошло за день, читаю книги, пою песни. Она сильно похудела, но круги под глазами уже не такие черные, они с каждым месяцем светлеют — надеюсь, что скоро пропадут совсем».
Катя читала текст, как голодный человек ест первую мягкую булку за день- с нетерпением, проглатывая огромные куски и давясь ими в попытке прожевать. Ей было интересно и стыдно — интересно, потому что она хотела знать все, а стыдно, потому что это писали не ей. Но обнаружив первое, невесть как попавшее в ее ящик письмо, она не стала отвечать, что письмо попало по неверному адресу. Она прочла его залпом, потом перечитывала еще пару раз, уже останавливаясь на деталях. Письма приходили раз в неделю, вечером в пятницу, словно писавший строго дозировал переписку. Катя нетерпеливо ждала каждую пятницу у компьютера, несколько раз в минуту обновляя страницу почты. Она прекрасно осознавала, что своим любопытством лезет в чужую жизнь, но через какое-то время начала понимать, что пишущий вовсе не ждет ответа — ему просто надо выговорится, выплакаться, скинуть на виртуальную бумагу хотя бы часть забитых вглубь сердца истерик. Новое письмо было первым за весь срок этой невольной односторонней переписки, в котором появился хоть какой-то лучик позитива и надежды на то, что все будет... что все будет хоть как-то по-другому. До этого письма скручивались в тугой жгут терпения, уговоров, бесцветных пейзажей за окном и тихих срывов писавшего в безнадегу -каждое письмо кончалось словами «мне кажется, я схожу с ума».
Катя нетерпеливо побарабанила пальцами по мышке — ее безмолвной соучастнице и свидетельнице этих писем. «Надо что-то написать, подбодрить ее... или его?. Как я напишу, если я даже не знаю, кто это?!...Нет! Надо!». Она кликнула на «ответить» и написала маленькое, но трогательное письмо, главную мысль которого можно было выразить всего тремя словами «Все будет хорошо. Отправила, и потом еще немного посидела, уткнувшись взглядом в монитор — до тех пор, пока в окошечке вдруг не появилось письмо! Не в пятницу вечером, а прямо сейчас, буквально через пару минут после отправления ее письма! Катя разволновалась — вдруг ей показалось, что сейчас произойдет что-то важное. Трясущейся рукой она открыла новое сообщение — на экране появилась всего одна строчка:
«Ваш адрес добавлен в базу рассылки рекламных объявлений, благодарим за сотрудничество!» - и изображение сыплющихся из почтового ящика писем.
К торговому центру подкатывают три мамаши с колясками, оставляют детей одному мужчине и уходят за покупками. Один ребёнок начинает кричать, за ним второй, и третий. Мужчина, явно не зная, что делать, начинает качать одновременно все три коляски. Продолжается это минут сорок, пока мамы не возвращаются с шоппинга.
где: г.Уфа, ТРК "Семья"
где: г.Уфа, ТРК "Семья"
вторник, 20 апреля 2010