Таверна «Под золотой аркой» располагалась на восточной окраине Хальма, там, где дорога с юга разделялась на две. Одна — пыльная, широкая, укатанная и утоптанная — свернув налево, вламывалась в город и постепенно растворялась в путанице улочек. Другая — узкая и каменистая, на которой не разъехаться было двум всадникам и даже двум пешеходам разойтись трудно — карабкалась выше и очень скоро упиралась в ворота храмового комплекса, вделанные в монолитную скалу, широко распахнутые днём и крепко запираемые на ночь.
Поздним вечером в начале северного полугодия (такие вечера особенно темны в южных предгорьях), рыжебородый человек в пёстрых богатых лохмотьях и с кривой абордажной саблей на поясе осадил взмыленного мохнонога напротив таверны. Бросив половину золотой дуги подбежавшему слуге, он спешился и проследовал внутрь. Переступая через тела храпящих вповалку паломников и протискиваясь между столами, за которыми пили, ели, ругались, божились и горланили песни пьяные караванщики, приезжий добрался до стойки, бросил ещё одно полукольцо хозяину, в два глотка осушил поданный кувшин охлаждённого хвойного нектара, настоянного на корнях пьяного мха, и потребовал горячий ужин и отдельную комнату на ночь.
Утром из его комнаты вышел совсем другой господин — не рыжий, а седой, как лунь, без каких-либо признаков бороды, одетый скромно и прилично. И, что характерно — безоружный. Во всяком случае, ни вчерашней пиратской сабли, диковинной в этих местах, ни даже короткого гражданского меча не было видно под распахнутым серым плащом, да и в кармане камзола — голубого, с жёлтой спирально-узорчатой окантовкой по воротнику и манжетам — серьёзную железяку не спрячешь. Довершали наряд господина чистые белые панталоны и жёлтые круглоносые башмаки, подбитые толстой зеленоватой чешуёй морского рогоноса. Башмаки были, пожалуй, единственным, что осталось в нём от вчерашнего разбойника, — если не считать приметного красноватого шрама от левого виска до уголка губ. Этот шрам придавал его сухощавому суровому лицу выражение не то брезгливости, не то неизбывного скепсиса.
Незнакомец раскланялся с хозяином, передал ему — на этот раз из рук в руки — неразломанную золотую спираль из полудюжины витков, сказав что комнату он оставляет за собой ещё по крайней мере на декаду, и тем же манером, протискиваясь и перешагивая, выбрался из таверны. Хозяин молча проводил его глазами. Человеку с такими деньгами, да ещё и вдвое заплатившему вперёд, лишних вопросов не задают.
Слуга, поспешивший следом, бросился было к стойлам, но незнакомец жестом остановил его, добавил ко вчерашней солнечной полудуге два лунных колечка и попросил как следует присмотреть за мохноногом в его отсутствие. И стало окончательно ясно, почему он оставил в комнате свой клинок: в Святилище Жизненосной Аркады пускают только пеших и безоружных.
* * *
Главный коридор святилища казался бесконечным - хотя, разумеется, был не длиннее, чем само святилище, целиком вырубленное в скале. Закруглённые стены коридора, плавно переходившие в сводчатый потолок, были облицованы мутным голубым камнем и через равные промежутки прочерчены косыми золочёными дугами арок. Золотые полукружья перекрещивались над головой и отражались под ногами, в отполированном до зеркального блеска чёрном мраморе пола, создавая впечатление двух непрерывных спиралей, закрученных навстречу друг другу. Пол коридора казался прозрачной и зыбкой полоской тверди, зажатой внутри золотых витков, и по этой полоске было страшно ступать. Она была эфемерна, случайна, почти невероятна, как человеческая жизнь. Она словно возникала из ничего и беспричинно, посреди безграничной голубизны Вселенной, и могла исчезнуть, раствориться в ней в любой из наступающих моментов. Всё, чем живёт человек: высокие цели и низкие вожделения, подвиги и предательства, любовь и ненависть, гордость и стыд, память предков и беспокойство о потомках, редкие озарения духа и повседневный изнуряющий труд, — всё это могло существовать только сейчас и здесь, на узкой полоске тверди внутри двух Спиралей. Только сейчас и здесь жизнь человека обретала смысл — да и то неуловимый и сомнительный. И ни одна из дорог, прямых ли, окольных ли, никогда и никого не выведет за пределы бренной полоски — прозрачной, призрачной, почти не существующей. Даже самый долгий путь начинается с первого шага и заканчивается последним. Конечный путь из бесконечности в бесконечность, из небытия в небытиё...
Коридор соединял два храмовых зала святилища: Южный, открытый для всех, и Северный, доступный лишь посвящённым.
Южный был светел, просторен и радостен. Сюда приходили себя показать и людей посмотреть, похвастаться богатством и посетовать на бедность, развеять сомнения и обрести покой. Здесь возносили молитвы Жизненосной Аркаде, каялись в невольных и вольных грехах и вносили в храмовую казну посильные пожертвования во искупление оных. Золотая Полдневная Арка, с востока на запад пересекавшая светлый свод Южного зала, слепила отражениями многочисленных ярких светильников и вселяла уверенность в завтрашнем дне.
Мало кто из прихожан заглядывал в сумрачный полукруглый зев главного коридора — заглянув же, отшатывался и старался поскорее забыть тревожные мысли о бренности всего сущего. Немногие из заглянувших отшатывались не сразу, а кое-кто даже делал два-три осторожных шага по зеркальному черному мрамору, казавшемуся призрачным и зыбким, — но, оценив предстоящий путь неведомо куда как непосильный или бесполезный, спешил вернуться на шершавые прочные плиты Южного зала. И лишь немногие из немногих доходили до конца бесконечного главного коридора, дабы постучаться — кто требовательно, кто робко — в массивную бронзовую дверь Северного зала.
Иногда эта дверь открывалась, и достучавшийся становился ещё одним Посвящённым.
Много нелепых и мрачных слухов возникало о том, что происходит с Посвященными в Северном зале. Невежественные люди шептали о залитых кровью алтарях, об испытании огнём, водой и железом, о добровольной и даже собственноручной кастрации как обязательном условии Посвящения, о гадании на внутренностях ещё живых высокородных пленников.
Люди пообразованней рассуждали о регулярных самосожжениях Верховного Жреца, познавшего Последнюю Истину, невыносимую для человеческой души, и возносили хвалу Жизненосной Аркаде — за то, что сами, в своё время, так и не дошли до бронзовой двери в конце бесконечного коридора, а если дошли, то не достучались.
Были и такие — не то чтобы совсем невежды, но и не вполне образованные, зато обладавшие практическим складом ума, — которых ни шепотки, ни рассуждения сами по себе не занимали. Эти, досадливо отмахиваясь от недостоверных фактов и досужих домыслов, сразу переходили к выводам, продиктованным соображениями о всеобщей пользе, справедливости и прочих маловразумительных вещах. Чаще всего они предлагали перенести бронзовую дверь из конца главного коридора в начало и наглухо запереть, а ещё лучше — замуровать. Дабы никому не повадно и никому не обидно...
* * *
Седой человек в сером плаще и голубом камзоле неспешно обошёл весь Южный зал. Соблюдая приличия, он ненадолго останавливался возле каждой группки паломников, присоединяя к их молитве свою. Потом, найдя свободный пятачок подальше от стен и колонн, постоял в одиночестве и у всех на виду, подняв руки над головой и устремив взгляд на Полдневную Арку. На три секунды преклонил колени перед будкой исповедника, чтобы сказать ему — не шёпотом, а в полный голос, не таясь:
— Грешен. Убивал. Много.
— Больше не делай так, — слегка опешив, посоветовал жрец.
— Постараюсь, — пообещал незнакомец, поднимаясь и аккуратно отряхивая колени. И скорым шагом направился прямиком в полукруглое устье главного коридора.
По чёрно-призрачной тверди сквозь голубой туман бесконечности седовласый пират прошёл, не оглядываясь, как по родной палубе с юта на бак. И в бронзовую дверь стучать не стал — ни требовательно, ни робко, а просто повернул блестящее кольцо, висевшее в клюве бронзового рогоноса, и дёрнул на себя, потом снова повернул, уже в другую сторону, и вдавил. И дверь перед ним открылась.