Неуверена что я по адресу, но попробуем)
Самый первый мой стих
Самый первый мой стих
Воспоминания
Уже не важно,
Что было раньше,
Что будет дальше?
Сердце стучится,
Как в клетке птица,
Всего боится.
А жизнь как море,
Плескает волны,
Бушуют бури.
И где те чувства?
Теперь уж пусто,
Немного грустно.
Опять мечтаю,
Не замечая,
Иду по краю.
Зачем не знаю
Твои глаза я
Вновь вспоминаю.
Хочу вернуться
И улыбнуться,
Но не прощаться.
Но невозможно
Мечтать о прошлом,
Любить как раньше.
2007.06.01
 | /// Камера: canon 400d Место, условия съемки: Москва, Яна Корн Параметры изображения (ШхВ, Размер): 800х534, 433 Kb |
Автор - Just Jesus
Обсуждение в сообществе - www.diary.ru/~35mm/p68470798.htm
(по итогам 2 недель)
суббота, 02 мая 2009
Не больно
Смотрю, не щурясь, на свет,
Встречаю с разными ночь –
Как ты,
я тоже не сплю,
Как ты,
я слишком один.
Я скупо трачусь на жизнь:
Во мне всё мельче стихи,
Всё больше снега
вокруг –
И мне за это теперь
Не стыдно…
Но
вот сейчас
Я снова пресно люблюсь –
И больно, больно внутри…
Но это тоже
пройдёт.
Смотрю, не щурясь, на свет,
Встречаю с разными ночь –
Как ты,
я тоже не сплю,
Как ты,
я слишком один.
Я скупо трачусь на жизнь:
Во мне всё мельче стихи,
Всё больше снега
вокруг –
И мне за это теперь
Не стыдно…
Но
вот сейчас
Я снова пресно люблюсь –
И больно, больно внутри…
Но это тоже
пройдёт.
- Вот известно, что когда здесь время к ночи идет, на другом краю земли утро наступает. Раньше другое видели; смотрел человек и видел, как светило падает за лес или в воду; рассудок подсказывал, что всё так происходит, но разум помог понять, что не так.
А вот что интересное я сам заметил: солнечный свет тоже не постоянный и вместе с часами меняется. Рано-рано утром он легкий, прозрачный, словно умытый; луч светлый, как только что чеканенная монетка. Жаркий день проходит, и к вечеру густеет свет, как старый мёд, желтизной добавляется, и ложится тяжело; нет в нем утренней радости, но вот усталость видна – будто солнце подобно человеку за день тоже умаялось. Но это у нас вечер, а где-то ведь раннее утро, и свет там снова веселый и прозрачный. У нас тяжелый, как пуд золота, а там – легкий.…
Или река вот. Томас говорил, что её название от «тахеа» произошло, а слово еще от старых племен осталось, и «тахеа» на их языке – это «горбатая вода». А я думаю, что название-то от русского слова «тихая» пошло. Селились здесь русские, кто-то сказал про реку – тихая, мол, совсем; другой услышал, тоже Тихой назвал. Только язык не наш, слово исказили, и получилось Тахе наместо Тихой.
Знаешь, отчего я Томасу не верю? Он, конечно, много знает, но сам в свою ученость уверовал – нет того хуже. Отчего же «горбатая вода»? Что за название такое смешное?
Доверху груженная телега, скрипя, неспешно катилась по разбитой, поросшей кустами колее. Седой мерин перебирал ногами, ступал грузно, отмахиваясь хвостом от насевших комаров и прислушиваясь к словам человека. Изредка он вытягивал морду и хватал губами пучок листьев с кустов. Возница не обращал внимания на его хватки; усевшись удобно на облучке, он, как свыкшийся с одиночеством человек, рассуждал вслух, выбрав коня своим терпеливым слушателем. Лес кончался, и впереди в просветах деревьев ярко блеснула вода. Был июльский полдень, время, когда жар солнца достигает своего пика; цветы на лугу никли головками, птицы сонно умолкали, но в ельнике ощущалась прохлада; сумрак царил у подножий громадных стволов, где всё было пусто и голо, лишь усыпано темной хвоей.
Минута – и лес раздался, как разрезанный надвое, выпустив из объятий лошадь и человека, отступил назад и вновь сросся за их спинами. Впереди - тяжелая от недавних дождей - река кружила стежи, ее пустые берега сплошь заросли ивняком и высокой травой. Громадные ели поднимались стеной по обоим берегам, от их теней вода казалась черной, как августовская ночь. Зимородки зорко сторожили добычу над тихой водой, срываясь вниз и тут же возвращаясь на ветку; их клювы на секунду вспыхивали живым серебром, и снова пустели. Колея подбегала к реке, спускалась в воду и выныривала уже на другом берегу.
Бернд (так звали возницу) цокнул на мерина, чуть пошевелив вожжами, но тот лишь повел ухом и не прибавил шагу. Медленно, переваливаясь колесами на вылезших корнях, стала телега спускаться к черной воде. Берег в этом месте был высоким. Возница больше не понукал коня: он знал нрав старого Хока, как свою пятерню, и доверял его опыту. Шестнадцать лет Хок тянул телегу, полную или порожнюю, часто ходил по лесной дороге через брод, и с годами стал лишь осторожнее. Бернд ослабил вожжи совсем; Хок чутко ступал по земле, ставя копыта на ровное место; река перед ними медленно несла тяжелые струи.
Телега подскочила на корне, накренилась влево, но выровнялась. Крутой спуск остался позади, за рекой полого взбирался вверх противный берег. Ноги мерина коснулись воды, и он зашел в нее по колени. Прохладная вода смыла пыль и грязь с мохнатой шкуры, унесла прилипшие травинки и листья. Хок, не останавливаясь, потащил свой груз дальше, погружая копыта в песок и баламутя воду; река постепенно поднималась все выше, под брюхо; Бернд поджал ноги.
Когда они были на середине брода, вдруг что-то сухо и быстро треснуло в воздухе, словно выстрел. Телега вздрогнула и встала вмертвую, сильно накренившись, мешки едва не попадали в воду.
- Стой! Стой! – громко закричал Бернд и изо всех потянул вожжи, заставив Хока замереть на месте. Соскочив в реку, он подошел к заднему колесу.
- Черт возьми! - выругался Бернд и добавил еще несколько витиеватых словечек. Двигаться дальше он не мог, застряв, как назло, посередине брода.
- Да, Хок, попали мы с тобой, - сказал он, хлопнув ладонью по конскому крупу. – Надо ж было такому случиться, а? Ось у нас сломалась. Еще хорошо, что мешки не уронили. Ничего, что-то придумаем, постой здесь пока.
Порывшись в телеге, он вытащил топор и, сильно разрезая воду ногами, двинулся обратно.
Молоденькое дерево упало наземь, найдя свою смерть от железа. Обрубив ветки, Бернд повернулся лицом к реке – и четкая, словно выжженная на дереве картина осталась в его памяти навсегда. Он увидел сверху черное, как лакированная кожа, полотно Тахе, причудливо изогнутое, широкой лентой убегающее вдаль; лес на другом берегу и колею; накренившуюся телегу и спокойно стоящего мерина. Низкая вода не доходила коню до живота, лаская лишь ноги, тот наклонил голову и трогал гладь обвислыми губами. Мешки опасной грудой навалились на край телеги, грозя рухнуть в воду при малейшем движении, и Бернд успел подумать, что надо их растащить.
И в начале Тахе, у горизонта, Бернд заметил темную толпу с темными лицами; они стремительно и молча бежали к нему по реке, и на головах странных этих людей развевались белыми всполохами плюмажи. За передним строем несся другой, и еще один, и еще. Их было много, не счесть, горизонт заполнился бегущими, они появлялись неизвестно откуда, словно сыпались с неба, и в жутком молчании приближались к Бернду со скоростью разогнавшегося экспресса. Плюмажи яркими пятнами плясали на темной одежде.
- Боже! – взвизгнул Бернд.
Доли секунды ему хватило, чтобы всё понять. Мчалась, вздувшись горбом, вода, и гребни волн белоснежно сверкали.
Отбросив топор, Бернд резво бросился назад, к лесу, в два прыжка взбежал по крутому склону и бессильно припал к еловым корням. Сзади раздался крик – Бернд повернулся на спину, и увидел Хока; мерин задрал морду вверх и кричал страшно. Он рвался и бился в оглоблях, пытаясь бежать, телега опрокинулась навзничь. Волна была уже перед ним.
То, что случилось потом, Бернд понять не смог. Выбравшись из лесу, мокрый и грязный, он рассказал всё так, как видел – ему не поверили. Он клялся – его прерывали, доказывая, что померещилось.
А увидел он вот что: два водных горба неслись по реке, и один был ниже другого, и много резвее. Он первым настиг старого Хока с перевернутой телегой, но не похоронил под собою, а словно играя, боднул ласково в бок, шлепнул по шкуре и, резко изогнувшись, промчался мимо. Шутя, плеснула пеной волна, запорошила конские ноздри так, что Хок закашлялся и захлебнулся. Бернд сверху видел, как вода, не трогая более старика, унеслась дальше.
Он не понял увиденное, но безумная надежда блеснула в мозгу. «Может, ничего еще не пропало?» - успел он подумать.
Но вторая волна с размаху остановилась, как налетела на стену. Поднялась выше елей на берегу, вздыбилась, и – раскололась надвое, лопнула, словно кожа, и из водяного столба выметнулась вдруг конская голова с налившимися яростью глазами, белоснежные гребни волны вмиг спутались в гриву. Выше и выше поднимался невиданный конь, скаля зубы свои; показалась мощная грудь; громадные копыта молотили бешено воздух. Тяжелые серебряные капли падали с них и рассыпались в пыль, не успев коснуться земли.
Хок заржал тонко, глядя на великана. Водяной конь грудью рухнул вниз, на мерина, и смял его, опрокинул на спину. Как из пушки выстрелили – это копытами сломал он телегу, в щепы круша дерево, разметал мешки, бил Хока, на поверженном сопернике вымещая распиравшую его ярость. Вода забурлила и пошла воронками там, где дрались две лошади.
Всё кончилось за несколько мгновений. Вновь поднялся на дыбы победитель, и, взметнув волну, бросился вперед, куда умчалась его кобылица.
Едва скрылся он за поворотом, как вода вернулась в свое сонное состояние. Будто не было ничего – ни чудного коня, ни Хока, ни драки. Черная Тахе напоминала тусклое зеркало, подернутое рябью. Только блестела на солнце мокрая трава, и у того места, где лежал Бернд, билась оземь живая рыбешка.
- Да ты пьян!
- Хочешь, дыхну? – заорал Бернд и, схватив спорщика за ворот, прижал его лицо к своему лицу и выдохнул резко. – Ну?
Рядом стояли мрачные сомневающиеся мужчины и хмуро глядели на них.
- Не пахнет… - обескуражено ответил спорщик и резко вырвался из рук Бернда. – Слушай, а ты не разыгрываешь нас?
- Разыгрываю? Где Хок? Где телега и груз? Пойди на станцию, расспроси – я погрузил много мешков, только их не доставил. Водяной конь расшвырял их по Тахе и убил Хока.
- Значит, сошел с ума. Какой еще конь?
- Не знаю. Никогда такого не видел, - глухо ответил Бернд и сел на землю. Он почувствовал, как дико устал, не было сил спорить и что-то доказывать – никто, кроме него, не заметил ни коня из струй, ни два водяных горба. Словам его не было веры; людям не нравится необъяснимое, и в самых удивительных фактах ищут они зерно рациональности.
- А что случилось? – спросил кто-то подошедший.
- Да никто не знает, - было ему ответом. – Случилось что-то, а что именно – непонятно. Кажется, мерин его споткнулся на реке, упал и захлебнулся водой.
А вот что интересное я сам заметил: солнечный свет тоже не постоянный и вместе с часами меняется. Рано-рано утром он легкий, прозрачный, словно умытый; луч светлый, как только что чеканенная монетка. Жаркий день проходит, и к вечеру густеет свет, как старый мёд, желтизной добавляется, и ложится тяжело; нет в нем утренней радости, но вот усталость видна – будто солнце подобно человеку за день тоже умаялось. Но это у нас вечер, а где-то ведь раннее утро, и свет там снова веселый и прозрачный. У нас тяжелый, как пуд золота, а там – легкий.…
Или река вот. Томас говорил, что её название от «тахеа» произошло, а слово еще от старых племен осталось, и «тахеа» на их языке – это «горбатая вода». А я думаю, что название-то от русского слова «тихая» пошло. Селились здесь русские, кто-то сказал про реку – тихая, мол, совсем; другой услышал, тоже Тихой назвал. Только язык не наш, слово исказили, и получилось Тахе наместо Тихой.
Знаешь, отчего я Томасу не верю? Он, конечно, много знает, но сам в свою ученость уверовал – нет того хуже. Отчего же «горбатая вода»? Что за название такое смешное?
**
Доверху груженная телега, скрипя, неспешно катилась по разбитой, поросшей кустами колее. Седой мерин перебирал ногами, ступал грузно, отмахиваясь хвостом от насевших комаров и прислушиваясь к словам человека. Изредка он вытягивал морду и хватал губами пучок листьев с кустов. Возница не обращал внимания на его хватки; усевшись удобно на облучке, он, как свыкшийся с одиночеством человек, рассуждал вслух, выбрав коня своим терпеливым слушателем. Лес кончался, и впереди в просветах деревьев ярко блеснула вода. Был июльский полдень, время, когда жар солнца достигает своего пика; цветы на лугу никли головками, птицы сонно умолкали, но в ельнике ощущалась прохлада; сумрак царил у подножий громадных стволов, где всё было пусто и голо, лишь усыпано темной хвоей.
Минута – и лес раздался, как разрезанный надвое, выпустив из объятий лошадь и человека, отступил назад и вновь сросся за их спинами. Впереди - тяжелая от недавних дождей - река кружила стежи, ее пустые берега сплошь заросли ивняком и высокой травой. Громадные ели поднимались стеной по обоим берегам, от их теней вода казалась черной, как августовская ночь. Зимородки зорко сторожили добычу над тихой водой, срываясь вниз и тут же возвращаясь на ветку; их клювы на секунду вспыхивали живым серебром, и снова пустели. Колея подбегала к реке, спускалась в воду и выныривала уже на другом берегу.
Бернд (так звали возницу) цокнул на мерина, чуть пошевелив вожжами, но тот лишь повел ухом и не прибавил шагу. Медленно, переваливаясь колесами на вылезших корнях, стала телега спускаться к черной воде. Берег в этом месте был высоким. Возница больше не понукал коня: он знал нрав старого Хока, как свою пятерню, и доверял его опыту. Шестнадцать лет Хок тянул телегу, полную или порожнюю, часто ходил по лесной дороге через брод, и с годами стал лишь осторожнее. Бернд ослабил вожжи совсем; Хок чутко ступал по земле, ставя копыта на ровное место; река перед ними медленно несла тяжелые струи.
Телега подскочила на корне, накренилась влево, но выровнялась. Крутой спуск остался позади, за рекой полого взбирался вверх противный берег. Ноги мерина коснулись воды, и он зашел в нее по колени. Прохладная вода смыла пыль и грязь с мохнатой шкуры, унесла прилипшие травинки и листья. Хок, не останавливаясь, потащил свой груз дальше, погружая копыта в песок и баламутя воду; река постепенно поднималась все выше, под брюхо; Бернд поджал ноги.
Когда они были на середине брода, вдруг что-то сухо и быстро треснуло в воздухе, словно выстрел. Телега вздрогнула и встала вмертвую, сильно накренившись, мешки едва не попадали в воду.
- Стой! Стой! – громко закричал Бернд и изо всех потянул вожжи, заставив Хока замереть на месте. Соскочив в реку, он подошел к заднему колесу.
- Черт возьми! - выругался Бернд и добавил еще несколько витиеватых словечек. Двигаться дальше он не мог, застряв, как назло, посередине брода.
- Да, Хок, попали мы с тобой, - сказал он, хлопнув ладонью по конскому крупу. – Надо ж было такому случиться, а? Ось у нас сломалась. Еще хорошо, что мешки не уронили. Ничего, что-то придумаем, постой здесь пока.
Порывшись в телеге, он вытащил топор и, сильно разрезая воду ногами, двинулся обратно.
Молоденькое дерево упало наземь, найдя свою смерть от железа. Обрубив ветки, Бернд повернулся лицом к реке – и четкая, словно выжженная на дереве картина осталась в его памяти навсегда. Он увидел сверху черное, как лакированная кожа, полотно Тахе, причудливо изогнутое, широкой лентой убегающее вдаль; лес на другом берегу и колею; накренившуюся телегу и спокойно стоящего мерина. Низкая вода не доходила коню до живота, лаская лишь ноги, тот наклонил голову и трогал гладь обвислыми губами. Мешки опасной грудой навалились на край телеги, грозя рухнуть в воду при малейшем движении, и Бернд успел подумать, что надо их растащить.
И в начале Тахе, у горизонта, Бернд заметил темную толпу с темными лицами; они стремительно и молча бежали к нему по реке, и на головах странных этих людей развевались белыми всполохами плюмажи. За передним строем несся другой, и еще один, и еще. Их было много, не счесть, горизонт заполнился бегущими, они появлялись неизвестно откуда, словно сыпались с неба, и в жутком молчании приближались к Бернду со скоростью разогнавшегося экспресса. Плюмажи яркими пятнами плясали на темной одежде.
- Боже! – взвизгнул Бернд.
Доли секунды ему хватило, чтобы всё понять. Мчалась, вздувшись горбом, вода, и гребни волн белоснежно сверкали.
Отбросив топор, Бернд резво бросился назад, к лесу, в два прыжка взбежал по крутому склону и бессильно припал к еловым корням. Сзади раздался крик – Бернд повернулся на спину, и увидел Хока; мерин задрал морду вверх и кричал страшно. Он рвался и бился в оглоблях, пытаясь бежать, телега опрокинулась навзничь. Волна была уже перед ним.
То, что случилось потом, Бернд понять не смог. Выбравшись из лесу, мокрый и грязный, он рассказал всё так, как видел – ему не поверили. Он клялся – его прерывали, доказывая, что померещилось.
А увидел он вот что: два водных горба неслись по реке, и один был ниже другого, и много резвее. Он первым настиг старого Хока с перевернутой телегой, но не похоронил под собою, а словно играя, боднул ласково в бок, шлепнул по шкуре и, резко изогнувшись, промчался мимо. Шутя, плеснула пеной волна, запорошила конские ноздри так, что Хок закашлялся и захлебнулся. Бернд сверху видел, как вода, не трогая более старика, унеслась дальше.
Он не понял увиденное, но безумная надежда блеснула в мозгу. «Может, ничего еще не пропало?» - успел он подумать.
Но вторая волна с размаху остановилась, как налетела на стену. Поднялась выше елей на берегу, вздыбилась, и – раскололась надвое, лопнула, словно кожа, и из водяного столба выметнулась вдруг конская голова с налившимися яростью глазами, белоснежные гребни волны вмиг спутались в гриву. Выше и выше поднимался невиданный конь, скаля зубы свои; показалась мощная грудь; громадные копыта молотили бешено воздух. Тяжелые серебряные капли падали с них и рассыпались в пыль, не успев коснуться земли.
Хок заржал тонко, глядя на великана. Водяной конь грудью рухнул вниз, на мерина, и смял его, опрокинул на спину. Как из пушки выстрелили – это копытами сломал он телегу, в щепы круша дерево, разметал мешки, бил Хока, на поверженном сопернике вымещая распиравшую его ярость. Вода забурлила и пошла воронками там, где дрались две лошади.
Всё кончилось за несколько мгновений. Вновь поднялся на дыбы победитель, и, взметнув волну, бросился вперед, куда умчалась его кобылица.
Едва скрылся он за поворотом, как вода вернулась в свое сонное состояние. Будто не было ничего – ни чудного коня, ни Хока, ни драки. Черная Тахе напоминала тусклое зеркало, подернутое рябью. Только блестела на солнце мокрая трава, и у того места, где лежал Бернд, билась оземь живая рыбешка.
**
- Да ты пьян!
- Хочешь, дыхну? – заорал Бернд и, схватив спорщика за ворот, прижал его лицо к своему лицу и выдохнул резко. – Ну?
Рядом стояли мрачные сомневающиеся мужчины и хмуро глядели на них.
- Не пахнет… - обескуражено ответил спорщик и резко вырвался из рук Бернда. – Слушай, а ты не разыгрываешь нас?
- Разыгрываю? Где Хок? Где телега и груз? Пойди на станцию, расспроси – я погрузил много мешков, только их не доставил. Водяной конь расшвырял их по Тахе и убил Хока.
- Значит, сошел с ума. Какой еще конь?
- Не знаю. Никогда такого не видел, - глухо ответил Бернд и сел на землю. Он почувствовал, как дико устал, не было сил спорить и что-то доказывать – никто, кроме него, не заметил ни коня из струй, ни два водяных горба. Словам его не было веры; людям не нравится необъяснимое, и в самых удивительных фактах ищут они зерно рациональности.
- А что случилось? – спросил кто-то подошедший.
- Да никто не знает, - было ему ответом. – Случилось что-то, а что именно – непонятно. Кажется, мерин его споткнулся на реке, упал и захлебнулся водой.
Чего ты хочешь от жизни?
Ты говоришь, что у тебя есть все, что требуется. Окружающие говорят, что тебе можно лишь позавидовать. Ты тихо радуешься и желаешь им исполнения их желаний. Они улыбаются в ответ и качают головой, отвечая, что не все так просто. Ты пожимаешь плечами и уходишь, ведь у тебя есть все.
Ты не хочешь денег, тебя устраивает твое нынешнее материальное положение.
Ты не хочешь жить за границей, ты любишь свой город и свою страну.
Ты не хочешь иметь много друзей, у тебя уже есть несколько близких подруг, и тебе этого достаточно.
Ты не хочешь жить в красивом доме с ухоженным двориком и белым забором, тебе уютно в своей квартирке.
Ты не хочешь славы, ты не любишь шумихи.
Ты не хочешь замуж, ты свободолюбива.
Ты не хочешь многого... и каждый день садишься у окна в своей квартире, где ты живешь одна, смотришь на улицу родного города и хочешь жить далеко отсюда, в уютном доме на берегу океана, с любящим мужем и парой детишек. Хочешь иметь высокооплачиваемую работу, где тебя бы ценили как прекрасного сотрудника. Хочешь иметь множество друзей. Хочешь просто быть счастливой... А потом отворачиваешься от окна и говоришь, что у тебя есть все, что требуется...
(с)Single_in_its_sort
Ты говоришь, что у тебя есть все, что требуется. Окружающие говорят, что тебе можно лишь позавидовать. Ты тихо радуешься и желаешь им исполнения их желаний. Они улыбаются в ответ и качают головой, отвечая, что не все так просто. Ты пожимаешь плечами и уходишь, ведь у тебя есть все.
Ты не хочешь денег, тебя устраивает твое нынешнее материальное положение.
Ты не хочешь жить за границей, ты любишь свой город и свою страну.
Ты не хочешь иметь много друзей, у тебя уже есть несколько близких подруг, и тебе этого достаточно.
Ты не хочешь жить в красивом доме с ухоженным двориком и белым забором, тебе уютно в своей квартирке.
Ты не хочешь славы, ты не любишь шумихи.
Ты не хочешь замуж, ты свободолюбива.
Ты не хочешь многого... и каждый день садишься у окна в своей квартире, где ты живешь одна, смотришь на улицу родного города и хочешь жить далеко отсюда, в уютном доме на берегу океана, с любящим мужем и парой детишек. Хочешь иметь высокооплачиваемую работу, где тебя бы ценили как прекрасного сотрудника. Хочешь иметь множество друзей. Хочешь просто быть счастливой... А потом отворачиваешься от окна и говоришь, что у тебя есть все, что требуется...
(с)Single_in_its_sort
пятница, 01 мая 2009
Хватит, малышка, давиться пивом,
Курить по пачке за целый день,
Страдать и плакать над болью мира,
Забыв про горечь своих потерь.
Хватит, малышка, тревожить тени
Давно ушедших, минувших дней:
Понятно уже, что ты гений в деле
Ударить исподтишка побольней.
Хватит, малышка, учить английский,
Читать Джейн Остин и ждать звонка.
Ты не получишь не то что писем -
Простого "привет" и простого "пока".
Не только ты знаешь слово "гордость",
Не только ты больно бьешь под дых.
Таблетки жрать - ну вот, тоже новость!
В которых раз ты берешься за них?
Не стоит, дура, тошнить же будет!
Вернешь в аптечку - все как всегда.
Простите, правда, простите, люди.
Я стану лучше. Наверняка.
Курить по пачке за целый день,
Страдать и плакать над болью мира,
Забыв про горечь своих потерь.
Хватит, малышка, тревожить тени
Давно ушедших, минувших дней:
Понятно уже, что ты гений в деле
Ударить исподтишка побольней.
Хватит, малышка, учить английский,
Читать Джейн Остин и ждать звонка.
Ты не получишь не то что писем -
Простого "привет" и простого "пока".
Не только ты знаешь слово "гордость",
Не только ты больно бьешь под дых.
Таблетки жрать - ну вот, тоже новость!
В которых раз ты берешься за них?
Не стоит, дура, тошнить же будет!
Вернешь в аптечку - все как всегда.
Простите, правда, простите, люди.
Я стану лучше. Наверняка.
* * *
Его имя похоже на камень, который он несет перед собой на вытянутых руках, что бы, привязав к нему свою душу, бросить в бурлящий поток. Мое имя похоже на клетку, в которой я сижу и жду пока кто-то передаст мне напильник в свежеиспеченной буханке хлеба. Однажды мы снимем свои имена, разломаем их в руках как полый тростник и зароем в корнях узловатого скрипящего дерева. Плоды его тогда станут горькими и твердыми как старая соль, мы же получим новые имена, созвучные солнцу, цветам и летнему ветру.
* * *
Иногда в нашем доме, построенном на воздушных сваях, случаются дни молчания. Они складываются из дырявых мешков смеха, шумных разговоров, вырастающих из темного пива и сбежавших с соседских огородов гномов, игры в петанк, сидения в кресле-качалке, шатаемой ветром, фотографий и прочитанных чужим стихов... В такие дни я сильнее, чем когда-либо, чувствую, что пространство наполнено лишь им, и на всем лежит его взгляд, и во всем – его голос. Мне хочется написать ему письмо, что-то очень красивое и нежное, но я не могу собрать слов. А он бродит по окрестным лесам, тыкая в кочки мха узловатой палкой, и, замерев, слушает клекот щеглов.
Нас как всегда спасает небо. В тот удивительный час, когда на земле уже ночная синева, а над землей – огонь, облака кажутся совсем тонкими и темными. Ветер растягивает их как нотный стан, и мы оба слышим одну и ту же музыку. А потом ветер играет с ними, закручивает и расчесывает, рисуя в небе картину битвы: единорог и гигантская рыба застыли друг против друга в стремительном прыжке. Кажется, все вокруг них вихрится, а они несутся на встречу, что бы как два камня столкнуться и стереть друг друга в порошок, но все никак не сойдутся.
Мы смотрим на них, пока их силуэты не съедает ночная темнота, а потом, взявшись за руки, идем в дом. Целый вечер мы будем пить чай, и перед сном он прочтет мне новую главу из своего бесконечного алхимического трактата.
* * *
Порой, когда я прихожу к нему в комнату, неся в подоле спелые лесные орехи и летние яблоки, откусив которые начинаешь видеть, его в ней нет. Только на столе лежит толстая книга, и ветер играет страницами, шелестит и смеется – попробуй, догадайся, где он. А мне и не нужно догадываться. Никто из тех, кого я знаю, не умеет читать книги, минуя слова и буквы, только он. Я знаю, что бы я ни говорила в эти минуты, он не прервет своего путешествия, зато вечером меня ждет удивительный рассказ о местах, где довелось побывать не многим. Я бы ревновала его к этим невероятным прогулкам, если бы в сердце моем не лежали не сказанные слова о том, что без меня они не имеют смысла. Такие маленькие обманы - это важно.
* * *
Когда над нашим домом, построенным на воздушных сваях, висит темнота, такая плотная, что в нее можно завернуться как в бархат, мне всегда снится один страшный сон: будто бы я кладу голову ему на колени, и он перебирает своими тонкими пальцами мои волосы и что-то шепчет. Звук его мягкого голоса успокаивает и качает как в колыбели, до тех пор, пока я так облечена в нежность, что не могу разобрать слов. Вдруг что-то горячее и влажное касается моей шеи у самого основания, как яд, влитый в ухо отцу Гамлета рукой брата. Мне кажется, что он, касаясь моей головы, чувствует под волосами страшную метку, и сердце его разрывается. Меня опускает в нижний сон, в котором человек, бывший невероятным образом и магом, и королем, сказал мне «изыди», и в еще более нижний, в котором другой человек, живущий среди страниц своих книг и бесед с Небом, назвал меня «карикатурой». Я сплю, и темнота вокруг меня сгущается, опускается и накрывает собой весь дом. Сверчок в каминных часах поет о том, что «пространство между звездами - это время без любви», о том, что «люди – это межзвездные мосты», о том, что «голос – это бросок друг к другу»... Сквозь сон я прошу его «не молчи», иначе, как вода уходит в сухую землю, все это тоже уйдет вниз и станет моим третьим нижним сном.
Но важно не это, важно, что будет тогда с его сердцем…
Его имя похоже на камень, который он несет перед собой на вытянутых руках, что бы, привязав к нему свою душу, бросить в бурлящий поток. Мое имя похоже на клетку, в которой я сижу и жду пока кто-то передаст мне напильник в свежеиспеченной буханке хлеба. Однажды мы снимем свои имена, разломаем их в руках как полый тростник и зароем в корнях узловатого скрипящего дерева. Плоды его тогда станут горькими и твердыми как старая соль, мы же получим новые имена, созвучные солнцу, цветам и летнему ветру.
* * *
Иногда в нашем доме, построенном на воздушных сваях, случаются дни молчания. Они складываются из дырявых мешков смеха, шумных разговоров, вырастающих из темного пива и сбежавших с соседских огородов гномов, игры в петанк, сидения в кресле-качалке, шатаемой ветром, фотографий и прочитанных чужим стихов... В такие дни я сильнее, чем когда-либо, чувствую, что пространство наполнено лишь им, и на всем лежит его взгляд, и во всем – его голос. Мне хочется написать ему письмо, что-то очень красивое и нежное, но я не могу собрать слов. А он бродит по окрестным лесам, тыкая в кочки мха узловатой палкой, и, замерев, слушает клекот щеглов.
Нас как всегда спасает небо. В тот удивительный час, когда на земле уже ночная синева, а над землей – огонь, облака кажутся совсем тонкими и темными. Ветер растягивает их как нотный стан, и мы оба слышим одну и ту же музыку. А потом ветер играет с ними, закручивает и расчесывает, рисуя в небе картину битвы: единорог и гигантская рыба застыли друг против друга в стремительном прыжке. Кажется, все вокруг них вихрится, а они несутся на встречу, что бы как два камня столкнуться и стереть друг друга в порошок, но все никак не сойдутся.
Мы смотрим на них, пока их силуэты не съедает ночная темнота, а потом, взявшись за руки, идем в дом. Целый вечер мы будем пить чай, и перед сном он прочтет мне новую главу из своего бесконечного алхимического трактата.
* * *
Порой, когда я прихожу к нему в комнату, неся в подоле спелые лесные орехи и летние яблоки, откусив которые начинаешь видеть, его в ней нет. Только на столе лежит толстая книга, и ветер играет страницами, шелестит и смеется – попробуй, догадайся, где он. А мне и не нужно догадываться. Никто из тех, кого я знаю, не умеет читать книги, минуя слова и буквы, только он. Я знаю, что бы я ни говорила в эти минуты, он не прервет своего путешествия, зато вечером меня ждет удивительный рассказ о местах, где довелось побывать не многим. Я бы ревновала его к этим невероятным прогулкам, если бы в сердце моем не лежали не сказанные слова о том, что без меня они не имеют смысла. Такие маленькие обманы - это важно.
* * *
Когда над нашим домом, построенным на воздушных сваях, висит темнота, такая плотная, что в нее можно завернуться как в бархат, мне всегда снится один страшный сон: будто бы я кладу голову ему на колени, и он перебирает своими тонкими пальцами мои волосы и что-то шепчет. Звук его мягкого голоса успокаивает и качает как в колыбели, до тех пор, пока я так облечена в нежность, что не могу разобрать слов. Вдруг что-то горячее и влажное касается моей шеи у самого основания, как яд, влитый в ухо отцу Гамлета рукой брата. Мне кажется, что он, касаясь моей головы, чувствует под волосами страшную метку, и сердце его разрывается. Меня опускает в нижний сон, в котором человек, бывший невероятным образом и магом, и королем, сказал мне «изыди», и в еще более нижний, в котором другой человек, живущий среди страниц своих книг и бесед с Небом, назвал меня «карикатурой». Я сплю, и темнота вокруг меня сгущается, опускается и накрывает собой весь дом. Сверчок в каминных часах поет о том, что «пространство между звездами - это время без любви», о том, что «люди – это межзвездные мосты», о том, что «голос – это бросок друг к другу»... Сквозь сон я прошу его «не молчи», иначе, как вода уходит в сухую землю, все это тоже уйдет вниз и станет моим третьим нижним сном.
Но важно не это, важно, что будет тогда с его сердцем…
Часа четыре до рассвета не дожить.
Уже я чувствую - слипаются глаза.
Прохладен ветер и луна дрожит,
В сон что-то шепчет, шелестя листва.
Неясен свет в еще не спящих окнах,
За шторами скрывающих печаль.
Неясны мысли в дремлющих домах.
А ночь на цыпочках уходит в даль.
Окутывает нежностью тумана и эхом звуков,
Что тревожат ночь. И стук колес,
Проснувшихся так рано поездов,
И Шепот волн, ластящихся об плес,
Все говорит о наступленье утра.
Как коротко и мимолетно время грез.
Дождя стучит однообразная сутра.
Вновь небо не сдержало глупых слез.
Уже я чувствую - слипаются глаза.
Прохладен ветер и луна дрожит,
В сон что-то шепчет, шелестя листва.
Неясен свет в еще не спящих окнах,
За шторами скрывающих печаль.
Неясны мысли в дремлющих домах.
А ночь на цыпочках уходит в даль.
Окутывает нежностью тумана и эхом звуков,
Что тревожат ночь. И стук колес,
Проснувшихся так рано поездов,
И Шепот волн, ластящихся об плес,
Все говорит о наступленье утра.
Как коротко и мимолетно время грез.
Дождя стучит однообразная сутра.
Вновь небо не сдержало глупых слез.
четверг, 30 апреля 2009
Солнце медленно опускалось за горизонт.
Я сидел у костра, запахнувшись в плащ и думая о предстоящем бое. Воображение любезно рисовало красочные картины: мы возвращаемся с победой, мое истерзанное тело на земле, ранения и шрамы на моем теле и лице, доказывающие дамам мою доблесть. Меня бил озноб, и я никак не мог унять его.
Быстро темнело, а я все сидел и, не замечая, теребил край плаща. Казалось, что за моей спиной стоит Смерть, в развевающемся плаще, и смеется, поскрипывая белой челюстью.
-Эй, парень!
Я вздрогнул, когда мне на плечо легла чья-то рука, и обернулся. Рядом стоял старый солдат с кружкой в руках.
Я обвел его нервным взглядом и снова уставился в огонь.
-Да не переживай ты так! Лучше выпей это, - он сунул мне в руки горячую кружку с вином и присел рядом. – К тому же новичкам везет. А иногда последний крестьянин, ни разу не державший в руках оружие, выходит из боя живой и невредимый. А что уж говорить о таком умельце, как ты?
Солдат усмехнулся, похлопал меня по плечу и встал.
-Ты пей, пей. И ложись спать.
Я выпил содержимое кружки двумя большими глотками, боясь расплескать все дрожащими руками. Теплая влага потекла внутри, успокаивая и согревая. Запахнувшись в плащ, я уснул у костра.
-Молодец! Давай еще раз! Так. Так! Защита. Ответ. Молодец. Давай еще разок! И еще! Молодец. Да у тебя талант. Ты схватываешь все на лету. Тебя ждет большое будущее, как мастера клинка!
Мне снился сон-воспоминание о моем детстве, когда я только учился фехтовальному искусству, но уже мечтал о боях и подвигах.
Сон был легкий, невесомый, заряжающий энергией и наивным детским настроением. И это настроение осталось со мной, даже когда меня разбудил бой барабанов и даже когда начался бой.
Горели костры, факелы, освещая заревом угрюмое ночное небо, затмевая луну. Бегут люди, скачут лошади, блестят клинки, ловя свет огня и луны. И я на коне, сжимая в руке меч, освещенный всполохами пламени за спиной и ночным светилом над головой, чувствую себя ангелом войны, забирающим души и жизни неверных, посмевших напасть на хранимую мной землю.
Но проходит время, проходит эйфория боя, появляется ярость битвы, начинает болеть ладонь, натертая рукоятью меча…
Восток обагрился лучами восходящего солнца. Во тьме под копытами коней начинают проявляться мертвые силуэты, кровь, разбитые головы, боль, смерть. До моих ушей начинают доноситься звуки боя и крики за моей спиной: «Отступаем! ОТСТУПАЕМ!!!»
Я замираю в недоумении, и мой взгляд падает на того самого старого солдата. Молния клинка, брызги крови в разные стороны, его мертвое тело с изуродованным лицом на земле. И крики… крики… призывы к отступлению…
Кто-то уже бежит назад, и ему стреляю в спину, кто-то продолжает ожесточенно биться. И я тоже бросаюсь в бой, поднимая клинок над головой.
Я смогу, я изменю ход битвы, я отомщу им. Удар, еще удар, капли чего-то теплого попадают на мое лицо, как благословенный дождь.
Блик на оружие врага, взмах.
Как красив его меч с алыми разводами на клинке.
Я не успеваю нанести удар. Мой конь спотыкается. Измятая серо-бурая трава стремительно приближается. Я, даже не замечая боли падения, тут же перекатываюсь на спину.
«Глупое животное!!!»
Пытаюсь подняться, нашарить меч и снова в бой… в битву… на смерть…
Но мир вдруг замирает, мое тело не слушается, мои дрожащие пальцы еле дотягиваются до шершавой и скользкой рукояти меча.
…Алые разводы на клинке… алые капли на трясущихся руках и обветренном лице…
И я понимаю, что кровавые цветы на стали врага – это мой подарок Смерти… принятое ею предложение… первая и последняя встреча…
Меня бросает в жар, и через миг в озноб. Мне становится холодно и безразлично. Я смотрю на восточное зарево, которое затмевает яркость огня и на синеву почему-то бледнеющего неба, заволакиваемого серой непроницаемой пеленой.
Я смотрю в небо уже почти вечность, почти не замечая, как впускаю в свое тело смертный холод, как все что было в этом мире медленно уходит в недосягаемую даль… и синева неба, спокойно глядящая на меня… и старый солдат, лежащий рядом… и меч, измазанный еще теплой кровью и сжимаемый уже окоченевшими моими пальцами… лишь душная, промозглая, серая пелена…
Я сидел у костра, запахнувшись в плащ и думая о предстоящем бое. Воображение любезно рисовало красочные картины: мы возвращаемся с победой, мое истерзанное тело на земле, ранения и шрамы на моем теле и лице, доказывающие дамам мою доблесть. Меня бил озноб, и я никак не мог унять его.
Быстро темнело, а я все сидел и, не замечая, теребил край плаща. Казалось, что за моей спиной стоит Смерть, в развевающемся плаще, и смеется, поскрипывая белой челюстью.
-Эй, парень!
Я вздрогнул, когда мне на плечо легла чья-то рука, и обернулся. Рядом стоял старый солдат с кружкой в руках.
Я обвел его нервным взглядом и снова уставился в огонь.
-Да не переживай ты так! Лучше выпей это, - он сунул мне в руки горячую кружку с вином и присел рядом. – К тому же новичкам везет. А иногда последний крестьянин, ни разу не державший в руках оружие, выходит из боя живой и невредимый. А что уж говорить о таком умельце, как ты?
Солдат усмехнулся, похлопал меня по плечу и встал.
-Ты пей, пей. И ложись спать.
Я выпил содержимое кружки двумя большими глотками, боясь расплескать все дрожащими руками. Теплая влага потекла внутри, успокаивая и согревая. Запахнувшись в плащ, я уснул у костра.
-Молодец! Давай еще раз! Так. Так! Защита. Ответ. Молодец. Давай еще разок! И еще! Молодец. Да у тебя талант. Ты схватываешь все на лету. Тебя ждет большое будущее, как мастера клинка!
Мне снился сон-воспоминание о моем детстве, когда я только учился фехтовальному искусству, но уже мечтал о боях и подвигах.
Сон был легкий, невесомый, заряжающий энергией и наивным детским настроением. И это настроение осталось со мной, даже когда меня разбудил бой барабанов и даже когда начался бой.
Горели костры, факелы, освещая заревом угрюмое ночное небо, затмевая луну. Бегут люди, скачут лошади, блестят клинки, ловя свет огня и луны. И я на коне, сжимая в руке меч, освещенный всполохами пламени за спиной и ночным светилом над головой, чувствую себя ангелом войны, забирающим души и жизни неверных, посмевших напасть на хранимую мной землю.
Но проходит время, проходит эйфория боя, появляется ярость битвы, начинает болеть ладонь, натертая рукоятью меча…
Восток обагрился лучами восходящего солнца. Во тьме под копытами коней начинают проявляться мертвые силуэты, кровь, разбитые головы, боль, смерть. До моих ушей начинают доноситься звуки боя и крики за моей спиной: «Отступаем! ОТСТУПАЕМ!!!»
Я замираю в недоумении, и мой взгляд падает на того самого старого солдата. Молния клинка, брызги крови в разные стороны, его мертвое тело с изуродованным лицом на земле. И крики… крики… призывы к отступлению…
Кто-то уже бежит назад, и ему стреляю в спину, кто-то продолжает ожесточенно биться. И я тоже бросаюсь в бой, поднимая клинок над головой.
Я смогу, я изменю ход битвы, я отомщу им. Удар, еще удар, капли чего-то теплого попадают на мое лицо, как благословенный дождь.
Блик на оружие врага, взмах.
Как красив его меч с алыми разводами на клинке.
Я не успеваю нанести удар. Мой конь спотыкается. Измятая серо-бурая трава стремительно приближается. Я, даже не замечая боли падения, тут же перекатываюсь на спину.
«Глупое животное!!!»
Пытаюсь подняться, нашарить меч и снова в бой… в битву… на смерть…
Но мир вдруг замирает, мое тело не слушается, мои дрожащие пальцы еле дотягиваются до шершавой и скользкой рукояти меча.
…Алые разводы на клинке… алые капли на трясущихся руках и обветренном лице…
И я понимаю, что кровавые цветы на стали врага – это мой подарок Смерти… принятое ею предложение… первая и последняя встреча…
Меня бросает в жар, и через миг в озноб. Мне становится холодно и безразлично. Я смотрю на восточное зарево, которое затмевает яркость огня и на синеву почему-то бледнеющего неба, заволакиваемого серой непроницаемой пеленой.
Я смотрю в небо уже почти вечность, почти не замечая, как впускаю в свое тело смертный холод, как все что было в этом мире медленно уходит в недосягаемую даль… и синева неба, спокойно глядящая на меня… и старый солдат, лежащий рядом… и меч, измазанный еще теплой кровью и сжимаемый уже окоченевшими моими пальцами… лишь душная, промозглая, серая пелена…
Хоть страх остался, чувства помутились,
Я знаю, я мечтаю так все будет, так!
Все, вот вершина! Мудрость мне открылась,
Признали снова люди, им боги дали знак.
Я не заплачу, нет же, к вершине знаю скоро
Взойду, и пусть мне сердце не сожмет.
Разум страх весь снимет, успокоит,
Мысли мои сладкие в душе прибережет.
Так хочется забыться, убежать, уснуть,
От дум моих ревнивых, от всего плохого.
Но одиночество одолевает и ломает суть
Того беспечного, счастливого, простого...
Ах! Дай же солнце мне чуть-чуть покоя!
И выгони всю робость из души,
Не убегай, не уходи за горизонт так скоро
Ведь я же здесь, мне счастья подыщи!
Ты поделись со мной частичкой мира, славы,
Не поскупись же хоть немножечко воздать.
Всего, о чем я так безудержно мечтаю
Всего, за что стремлюсь я побеждать.
Я знаю, я мечтаю так все будет, так!
Все, вот вершина! Мудрость мне открылась,
Признали снова люди, им боги дали знак.
Я не заплачу, нет же, к вершине знаю скоро
Взойду, и пусть мне сердце не сожмет.
Разум страх весь снимет, успокоит,
Мысли мои сладкие в душе прибережет.
Так хочется забыться, убежать, уснуть,
От дум моих ревнивых, от всего плохого.
Но одиночество одолевает и ломает суть
Того беспечного, счастливого, простого...
Ах! Дай же солнце мне чуть-чуть покоя!
И выгони всю робость из души,
Не убегай, не уходи за горизонт так скоро
Ведь я же здесь, мне счастья подыщи!
Ты поделись со мной частичкой мира, славы,
Не поскупись же хоть немножечко воздать.
Всего, о чем я так безудержно мечтаю
Всего, за что стремлюсь я побеждать.
среда, 29 апреля 2009
Мой первый вклад в сообщество)
Графоманю уже лет пять, но до совершенства все равно очень-очень далеко.
Рассказ, написанный на 8-е марта.
- Я принес твои цветы. Сегодня у тебя праздник.
Наполняю водой причудливую вазу абстрактной формы и ставлю в неё букет красных тюльпанов. Ты на миг отрываешься от монитора, чтобы одарить меня удивленным взглядом полуслепых зеленых глаз. Сквозь толстые стекла очков они кажутся большими, но невыразительными.
- Какой? – снова уставившись в монитор, безразлично спрашиваешь ты.
- Сутками в Интернете, а не знаешь, какое сегодня число, - хмыкаю я, и раздвигаю шторы, чтобы впустить в комнату солнечный свет. – Восьмое марта.
- Тебе не стоило беспокоиться, - пожимаешь плечами ты. Пальцы привычно бегают по клавиатуре. – Я не люблю весну с её праздниками.
А ведь когда-то любила. И я уверен, что любишь до сих пор, но хорошо это скрываешь.
Сажусь на кровать, обвожу взглядом привычный порядок в твоей комнате. Вот только меня не покидает ощущение, что это не комната, а клетка. В которой ты заперлась сама, прихватив с собой и меня.
- Почему ты приходишь каждый день? – вдруг спрашиваешь ты и, сняв очки, смотришь на меня. Потом аккуратно, пытаясь не задеть системный блок от компьютера, крутишь колеса инвалидной коляски. Я с интересом наблюдаю, как ты подъезжаешь к окну и резко задергиваешь шторы.
Я не нахожу, что ответить, только смотрю на твою спину. Ты не спешишь отъезжать от окна, и созерцаешь темную ткань штор. Иногда мне хочется изрезать их на кусочки, сорвав их вместе с этой уродливой гардиной. А заодно и выломать стену, чтобы ты смотрела на улицу и дышала свежим воздухом.
Иногда мне хочется поднять тебя с этой коляски и поставить на ноги.
Но я понимаю, что это невозможно.
И иногда я просто опускаю руки.
Ненавижу себя за это.
- Так зачем? – повторяешь вопрос ты, разворачиваясь ко мне. – Полгода одно и то же. У тебя нет других занятий?
- Есть, - спокойно признаюсь я. – Я прихожу к тебе, чтобы отдохнуть от других. Видите ли, твоя комната самое подходящее место, чтобы отгородиться от окружающего мира.
- Создай себе такую же, - бурчишь ты, возвращаясь к компьютеру. – И оставь меня в покое.
Да, я могу завесить окна шторами и сутками сидеть перед компьютером, забывая об окружающем мире. Но, увы, в моей «клетке» не будет самого главного компонента – тебя. С каждым днем ты становишься большей и большей частью моей жизни.
Но ты не хочешь жить.
Тебе безразличны твои родители, которые губят свое существование на работе, чтобы оплатить тебе операцию. Чтобы поставить тебя на ноги.
Но ты не веришь в чудо.
И я перестаю в него верить.
Дождавшись твоего ухода, я выключаю компьютер. Глаза устают быстрее с каждым днем. Я ничего не могу с собой поделать – ты не должен знать, что я делаю каждый день.
Взгляд падает на букет тюльпанов. Улыбка озаряет мое лицо.
Я раздвигаю шторы и, открыв окно, вдыхаю свежий весенний воздух.
Сегодня прекрасный день.
Сжимая ручки инвалидной коляски, я пытаюсь встать. С каждым разом это получается у меня все лучше и лучше.
Мне не хочется больше видеть, как ты страдаешь из-за меня. Ты даришь мне надежду с каждой улыбкой, с каждым теплым взглядом. Ты не испытываешь ко мне жалости, как все остальные.
Поэтому я пытаюсь встать.
Ради тебя.
Почему я не говорю тебе об этом?
Потому что я хочу доказать этим, что ты мне очень нужен.
Потому что я делаю тебе больно своим безразличием.
Потому что я хочу жить.
- Двигайся, - бормочет она. – Двигайся! Давай же!
Сделать первый шаг оказывается очень нелегко. Но она упрямо пытается передвигать ноги, желая достичь единственной цели: противоположной стены.
- Слишком долго себя жалела, - рычит она на себя, - слишком долго пряталась от всего. Двигайся!
Она падает после двух шагов, из глаз льются предательские слезы. Она стучит руками по полу, пытаясь прийти в себя, чтобы встать.
Хочется отступить, забиться в угол, снова закрыться от всего. Сил встать уже не остается.
- Слабая, - говорит она. – Какая же я слабая.
Она переводит взгляд на окно, на безукоризненно-голубое небо и сияющее солнце. Ей хочется снова ощутить дуновение ветерка на своем лице, стоя на крыше.
Стоя…
Встать…
Не получается.
- Ещё раз, - шепчет она. – Ещё! Я хочу бегать по весенней траве с собакой. Хочу ездить на велосипеде навстречу ветру. Хочу гулять под дождем, смеяться… Ещё раз!
Обреченно вздыхая, я открываю дверь ключом и вхожу в твою квартиру. Готовлюсь наткнуться на твое безразличие.
Я готов оставаться с тобой до последнего дня. Но я никогда не скажу…
Не успеваю закончить мысль, так как вхожу в твою комнату и замечаю тебя.
Ты стоишь у окна, а опрокинутая инвалидная коляска валяется рядом с тобой.
- Что?.. Почему ты?.. – вылетает у меня.
Ты с трудом поворачиваешься и пытаешься сделать шаг в мою сторону. Но падаешь…
Каким-то чудом я успеваю подхватить тебя. По твоим щекам текут слезы, но ты счастливо улыбаешься.
Я обнимаю тебя. Крепко-крепко.
- Так почему ты сделала это? Ты же не хочешь жить…
- Так зарази меня жизнью…
Графоманю уже лет пять, но до совершенства все равно очень-очень далеко.
Рассказ, написанный на 8-е марта.
- Я принес твои цветы. Сегодня у тебя праздник.
Наполняю водой причудливую вазу абстрактной формы и ставлю в неё букет красных тюльпанов. Ты на миг отрываешься от монитора, чтобы одарить меня удивленным взглядом полуслепых зеленых глаз. Сквозь толстые стекла очков они кажутся большими, но невыразительными.
- Какой? – снова уставившись в монитор, безразлично спрашиваешь ты.
- Сутками в Интернете, а не знаешь, какое сегодня число, - хмыкаю я, и раздвигаю шторы, чтобы впустить в комнату солнечный свет. – Восьмое марта.
- Тебе не стоило беспокоиться, - пожимаешь плечами ты. Пальцы привычно бегают по клавиатуре. – Я не люблю весну с её праздниками.
А ведь когда-то любила. И я уверен, что любишь до сих пор, но хорошо это скрываешь.
Сажусь на кровать, обвожу взглядом привычный порядок в твоей комнате. Вот только меня не покидает ощущение, что это не комната, а клетка. В которой ты заперлась сама, прихватив с собой и меня.
- Почему ты приходишь каждый день? – вдруг спрашиваешь ты и, сняв очки, смотришь на меня. Потом аккуратно, пытаясь не задеть системный блок от компьютера, крутишь колеса инвалидной коляски. Я с интересом наблюдаю, как ты подъезжаешь к окну и резко задергиваешь шторы.
Я не нахожу, что ответить, только смотрю на твою спину. Ты не спешишь отъезжать от окна, и созерцаешь темную ткань штор. Иногда мне хочется изрезать их на кусочки, сорвав их вместе с этой уродливой гардиной. А заодно и выломать стену, чтобы ты смотрела на улицу и дышала свежим воздухом.
Иногда мне хочется поднять тебя с этой коляски и поставить на ноги.
Но я понимаю, что это невозможно.
И иногда я просто опускаю руки.
Ненавижу себя за это.
- Так зачем? – повторяешь вопрос ты, разворачиваясь ко мне. – Полгода одно и то же. У тебя нет других занятий?
- Есть, - спокойно признаюсь я. – Я прихожу к тебе, чтобы отдохнуть от других. Видите ли, твоя комната самое подходящее место, чтобы отгородиться от окружающего мира.
- Создай себе такую же, - бурчишь ты, возвращаясь к компьютеру. – И оставь меня в покое.
Да, я могу завесить окна шторами и сутками сидеть перед компьютером, забывая об окружающем мире. Но, увы, в моей «клетке» не будет самого главного компонента – тебя. С каждым днем ты становишься большей и большей частью моей жизни.
Но ты не хочешь жить.
Тебе безразличны твои родители, которые губят свое существование на работе, чтобы оплатить тебе операцию. Чтобы поставить тебя на ноги.
Но ты не веришь в чудо.
И я перестаю в него верить.
Дождавшись твоего ухода, я выключаю компьютер. Глаза устают быстрее с каждым днем. Я ничего не могу с собой поделать – ты не должен знать, что я делаю каждый день.
Взгляд падает на букет тюльпанов. Улыбка озаряет мое лицо.
Я раздвигаю шторы и, открыв окно, вдыхаю свежий весенний воздух.
Сегодня прекрасный день.
Сжимая ручки инвалидной коляски, я пытаюсь встать. С каждым разом это получается у меня все лучше и лучше.
Мне не хочется больше видеть, как ты страдаешь из-за меня. Ты даришь мне надежду с каждой улыбкой, с каждым теплым взглядом. Ты не испытываешь ко мне жалости, как все остальные.
Поэтому я пытаюсь встать.
Ради тебя.
Почему я не говорю тебе об этом?
Потому что я хочу доказать этим, что ты мне очень нужен.
Потому что я делаю тебе больно своим безразличием.
Потому что я хочу жить.
- Двигайся, - бормочет она. – Двигайся! Давай же!
Сделать первый шаг оказывается очень нелегко. Но она упрямо пытается передвигать ноги, желая достичь единственной цели: противоположной стены.
- Слишком долго себя жалела, - рычит она на себя, - слишком долго пряталась от всего. Двигайся!
Она падает после двух шагов, из глаз льются предательские слезы. Она стучит руками по полу, пытаясь прийти в себя, чтобы встать.
Хочется отступить, забиться в угол, снова закрыться от всего. Сил встать уже не остается.
- Слабая, - говорит она. – Какая же я слабая.
Она переводит взгляд на окно, на безукоризненно-голубое небо и сияющее солнце. Ей хочется снова ощутить дуновение ветерка на своем лице, стоя на крыше.
Стоя…
Встать…
Не получается.
- Ещё раз, - шепчет она. – Ещё! Я хочу бегать по весенней траве с собакой. Хочу ездить на велосипеде навстречу ветру. Хочу гулять под дождем, смеяться… Ещё раз!
Обреченно вздыхая, я открываю дверь ключом и вхожу в твою квартиру. Готовлюсь наткнуться на твое безразличие.
Я готов оставаться с тобой до последнего дня. Но я никогда не скажу…
Не успеваю закончить мысль, так как вхожу в твою комнату и замечаю тебя.
Ты стоишь у окна, а опрокинутая инвалидная коляска валяется рядом с тобой.
- Что?.. Почему ты?.. – вылетает у меня.
Ты с трудом поворачиваешься и пытаешься сделать шаг в мою сторону. Но падаешь…
Каким-то чудом я успеваю подхватить тебя. По твоим щекам текут слезы, но ты счастливо улыбаешься.
Я обнимаю тебя. Крепко-крепко.
- Так почему ты сделала это? Ты же не хочешь жить…
- Так зарази меня жизнью…
Певец Мэрлин Мэнсон и поп-звезда Бритни Спирс намерены спеть дуэтом, сообщила Эван Рейчел Вуд, девушка рокера. «Я хочу, чтобы он записал с ней дуэт. Я думаю, их совместный трек вошел бы в историю. Я не знаю ни одного человека, который не хотел бы увидеть на одной сцене Мэрлина и Бритни», - сказала Эван Рейчел Вуд.
Известно, что идея «совместить несовместимое» пришла в голову Эван Рейчел Вуд после того, как она побывала на концерте Бритни Спирс и увидела концертный ролик, в котором она сексуально танцует под кавер-версию хита Sweet Dreams группы Eurythmics в исполнении Мэрлина Мэнсона, сообщает SITEUA.
По словам девушки, рокеру понравилась ее идея, и он поспешил связаться с командой Бритни, которая тоже выразила желание записать дуэт.
Известно, что идея «совместить несовместимое» пришла в голову Эван Рейчел Вуд после того, как она побывала на концерте Бритни Спирс и увидела концертный ролик, в котором она сексуально танцует под кавер-версию хита Sweet Dreams группы Eurythmics в исполнении Мэрлина Мэнсона, сообщает SITEUA.
По словам девушки, рокеру понравилась ее идея, и он поспешил связаться с командой Бритни, которая тоже выразила желание записать дуэт.