Это воспоминания. Не мои. Они мной всего лишь записаны.
Память
Я бывал в Москве. Несколько раз. Всегда проездом - с одного вокзала на другой, из одного аэропорта в другой. Однажды был на Красной Площади. На Девятое мая.
А вот мой батя родом из Москвы.
Батю мы похоронили четыре года назад. Рядом с матерью.
А сегодня, едва кинув в служебной квартире сумку со шмотками, я сел в такси и попросил голубоглазого водителя отвезти меня на Таганку. Туда, где…
Я хотел увидеть тот дом, в котором когда-то жил батя. Длинный одноэтажный дом, пустырь, высокий бугор. С него отец съезжал на самодельных санках. Лихо пролетал прямо перед пыхтящими полуторками, буксующими в снежном крошеве, и упирался в гранитный парапет Москвы-реки…
- Санки нам сделал Сергей Иваныч. Вот он – вишь, справа?
Со старой фотографии на меня глядит махонький сухонький старичок.
…казалось, не существовало такого дела, которого Сергей Иванович не знал. Он умел починить всё на свете. Краны, утюги и примусы. Керосинки, дамские часики, дверные замки. Делал из лётного плексигласа отличные зажигалки с «секретом». Умел залатать галоши и валенки.
Денег он никогда ни с кого не брал. Просто вечером забирал вещь, а наутро возвращал в «справном» виде. Кто-то просто говорил «спасибо» - как старухи Конкины, кто-то впихивал пару картофелин или горстку морковного чая. Мы с пацанами старикана уважали. Побаивались даже.
Но любили заглядывать к нему в комнатку. Там было интересно – разнообразный инструмент притягивал. То и дело кто-нибудь осторожно касался замурзанной ладошкой крохотного молоточка или щипчиков и спрашивал:
- А эт для чего?
Старик крякал и садился на красивый стул на гнутых ножках. И начинал обстоятельный рассказ-объяснение. Этот стул он перед самой войной подобрал у мусорного бака. И восстановил. Хотя баб Даша и говорила, что стул был изломан «со всей беспощадностью».
Ещё в его комнате была узкая койка под тонким байковым одеялом. И большущая рама. Богатый золочёный багет служил фотоальбомом. За стеклом стояло множество фотографий: сам Сергей Иванович, его жена, друзья, братья. В центре рамы была большая фотография двух обнявшихся парней – это были сыновья старика. Оба воевали где-то, один на Севере, а другой на Кавказе.
Закончив объяснение, старик всегда ставил чай. Заварки не было, были смородиновые листья и две-три сушёные урючины, хранившиеся к нашему приходу.
- Накоси… вот вернутся мои сынки, так оне вам таких блинков напекут!.. ииии… - в глазах старика загорались мечтательные огоньки.
Да только не вернулись его сыновья. Погибли в один день в феврале сорок пятого. Не бравший в рот ни капли спиртного, Сергей Иванович в тот день напился. Мы с ужасом глядели, как он добрёл до крыльца и каркнув страшное:
- Погибли! – упал лицом в слякоть.
Из подъезда вышла тёть Клава. Молча подняла его как маленького на руки и унесла в дом.
Болел Сергей Иванович долго – в первый раз он вышел во двор тогда, когда небо расцвело залпами Победы. Покачиваясь добрёл до скамейки у ворот, сел ссутулившись и беззвучно заплакал. Из всей большой семьи Зуевых он остался один.
***
- … ещё снег не стаял. Март ещё был.
У Коськи мать поварихой была. Ну да, тёть Клава. Так вот… раз в неделю Коська строил нас по росту, а потом командовал:
- За мной!
И мы шли. Там где теперь театр, там в подвале была столовая. Там-то и работала тёть Клава. В столовую мы спускались тихохонько, как мыши. Рассаживались за дальним столом и ждали. Ждали долго. Молча. Есть хотелось до обморока.
А потом приходила тёть Клава с подносом. А на нём! Варёная картошечка в шкурках, маленькая мисочка супа – эту мы всегда отодвигали Саньке-маленькому, миска побольше с комками остывшей пшеничной каши с льняным маслом. И… мы… лишь треск стоял за ушами.
Есть хотелось всё время, неимоверно. Даже сны про еду были. Лёнька во сне сгружал и продавал хлеб, а Коська плавал в молоке:
- …и с маслом! – рассказывал он потом.
В чёрной лакированной шкатулке лежала самая большая наша ценность – хлебные карточки. Я их доставал и внимательно оглядывал и прятал в карман поглубже. И бежал к тёть Нюре.
Она инвалид. Мать говорила тогда, да я ещё не понимал, что беда у тёть Нюры не в протезной ноге , а в сахарном диабете. Я всё никак в толк не мог взять: как это – беда от сахара? Он же такой вкусный…
Тётя Нюра была спокойной. Только говорила иногда непонятное:
- Как же вас мало-то, а? Детки… - она вздыхала. – Войны детки.
Отстояв длиннющую очередь, бегом бежал домой. Набирал воды в ведро. Ставил его к печке – мать придёт, а вода уже не такая холодная. Садился к столу. Осторожно разворачивал старенькое полотенце. Выкладывал положенный кусок. Вам, молодым не понять, как это – закрыть глаза и потянуть носом. Запах!
Нет, я знал конечно, что есть на свете и более вкусные вещи – шоколад, пастила, пряники. И я, конечно, верил и тёть Клаве и матери. Но всё-таки… - разве ж может быть что-то вкуснее хлеба?
Знал бы ты, как это – отрезать от куска ровно столько, сколько тебе положено. Остальное завернуть. Убрать. Поставить на печку кружку с водой и ломтиком сушёной морковки. И пойти к тёть Нюше. Я вручал ей полученный за неё ржаной ломтик торжественно. С обязательным крохотным довеском. Бежал к себе.
Брал кружку с кипятком. Ел медленно. Сначала ноздреватую мякушку. Уж потом хрусткую корочку…
***
- Уррррррра!!! – орал Санёк.
- Уррра!!! – орала вся Таганка.
…а мать кружила по комнате, прижимая к груди буханку. Настоящего белого хлеба. Батя вернулся. Он кинул в кружку с настоящим чаем такой большущий кусман сахару, что мне его бы дня на три точно хватило.
А я сидел и ел. Сначала галеты, потом колбасу с чесноком. Потом хлеб со сгущёнкой. А потом сидел и думал: «А если между рамами поставить банку, то сгущёнка же не закиснет?»
А вечером пришли все – старики, тёть Нюра и тёть Клава, тёть Соня и дядя Паша без руки. И Санька, и Коська, и Борька с Димоном. Я тогда был в первый раз сыт. А тёть Нюра плакала, обнимая Сергея Ивановича.
Нет уже того длинного дома в котором жил батя. Снесли и его, и ту горочку, с которой он так лихо скатывал. Там сейчас многоэтажка с лифтом стоит. Из пустыря получился скверик. Всё стало другим…
…нет больше бати. Давно умерли Дмитрий Владиленович Рощин и Константин Георгиевич Георгиади…
Таганка! Я проехал три тысячи километров, чтобы увидеться с тобой. Я не видел тебя никогда раньше. Сейчас ты другая – модная, молодая, красивая. Но тебя вчерашнюю я люблю больше.
Я не видел тебя. Но мне про тебя батя рассказывал. Он о тебе всю жизнь помнил.
Ты помнишь его, Таганка?
Можно пинать нерадивого автора
Память
Я бывал в Москве. Несколько раз. Всегда проездом - с одного вокзала на другой, из одного аэропорта в другой. Однажды был на Красной Площади. На Девятое мая.
А вот мой батя родом из Москвы.
Батю мы похоронили четыре года назад. Рядом с матерью.
А сегодня, едва кинув в служебной квартире сумку со шмотками, я сел в такси и попросил голубоглазого водителя отвезти меня на Таганку. Туда, где…
Я хотел увидеть тот дом, в котором когда-то жил батя. Длинный одноэтажный дом, пустырь, высокий бугор. С него отец съезжал на самодельных санках. Лихо пролетал прямо перед пыхтящими полуторками, буксующими в снежном крошеве, и упирался в гранитный парапет Москвы-реки…
- Санки нам сделал Сергей Иваныч. Вот он – вишь, справа?
Со старой фотографии на меня глядит махонький сухонький старичок.
…казалось, не существовало такого дела, которого Сергей Иванович не знал. Он умел починить всё на свете. Краны, утюги и примусы. Керосинки, дамские часики, дверные замки. Делал из лётного плексигласа отличные зажигалки с «секретом». Умел залатать галоши и валенки.
Денег он никогда ни с кого не брал. Просто вечером забирал вещь, а наутро возвращал в «справном» виде. Кто-то просто говорил «спасибо» - как старухи Конкины, кто-то впихивал пару картофелин или горстку морковного чая. Мы с пацанами старикана уважали. Побаивались даже.
Но любили заглядывать к нему в комнатку. Там было интересно – разнообразный инструмент притягивал. То и дело кто-нибудь осторожно касался замурзанной ладошкой крохотного молоточка или щипчиков и спрашивал:
- А эт для чего?
Старик крякал и садился на красивый стул на гнутых ножках. И начинал обстоятельный рассказ-объяснение. Этот стул он перед самой войной подобрал у мусорного бака. И восстановил. Хотя баб Даша и говорила, что стул был изломан «со всей беспощадностью».
Ещё в его комнате была узкая койка под тонким байковым одеялом. И большущая рама. Богатый золочёный багет служил фотоальбомом. За стеклом стояло множество фотографий: сам Сергей Иванович, его жена, друзья, братья. В центре рамы была большая фотография двух обнявшихся парней – это были сыновья старика. Оба воевали где-то, один на Севере, а другой на Кавказе.
Закончив объяснение, старик всегда ставил чай. Заварки не было, были смородиновые листья и две-три сушёные урючины, хранившиеся к нашему приходу.
- Накоси… вот вернутся мои сынки, так оне вам таких блинков напекут!.. ииии… - в глазах старика загорались мечтательные огоньки.
Да только не вернулись его сыновья. Погибли в один день в феврале сорок пятого. Не бравший в рот ни капли спиртного, Сергей Иванович в тот день напился. Мы с ужасом глядели, как он добрёл до крыльца и каркнув страшное:
- Погибли! – упал лицом в слякоть.
Из подъезда вышла тёть Клава. Молча подняла его как маленького на руки и унесла в дом.
Болел Сергей Иванович долго – в первый раз он вышел во двор тогда, когда небо расцвело залпами Победы. Покачиваясь добрёл до скамейки у ворот, сел ссутулившись и беззвучно заплакал. Из всей большой семьи Зуевых он остался один.
***
- … ещё снег не стаял. Март ещё был.
У Коськи мать поварихой была. Ну да, тёть Клава. Так вот… раз в неделю Коська строил нас по росту, а потом командовал:
- За мной!
И мы шли. Там где теперь театр, там в подвале была столовая. Там-то и работала тёть Клава. В столовую мы спускались тихохонько, как мыши. Рассаживались за дальним столом и ждали. Ждали долго. Молча. Есть хотелось до обморока.
А потом приходила тёть Клава с подносом. А на нём! Варёная картошечка в шкурках, маленькая мисочка супа – эту мы всегда отодвигали Саньке-маленькому, миска побольше с комками остывшей пшеничной каши с льняным маслом. И… мы… лишь треск стоял за ушами.
Есть хотелось всё время, неимоверно. Даже сны про еду были. Лёнька во сне сгружал и продавал хлеб, а Коська плавал в молоке:
- …и с маслом! – рассказывал он потом.
В чёрной лакированной шкатулке лежала самая большая наша ценность – хлебные карточки. Я их доставал и внимательно оглядывал и прятал в карман поглубже. И бежал к тёть Нюре.
Она инвалид. Мать говорила тогда, да я ещё не понимал, что беда у тёть Нюры не в протезной ноге , а в сахарном диабете. Я всё никак в толк не мог взять: как это – беда от сахара? Он же такой вкусный…
Тётя Нюра была спокойной. Только говорила иногда непонятное:
- Как же вас мало-то, а? Детки… - она вздыхала. – Войны детки.
Отстояв длиннющую очередь, бегом бежал домой. Набирал воды в ведро. Ставил его к печке – мать придёт, а вода уже не такая холодная. Садился к столу. Осторожно разворачивал старенькое полотенце. Выкладывал положенный кусок. Вам, молодым не понять, как это – закрыть глаза и потянуть носом. Запах!
Нет, я знал конечно, что есть на свете и более вкусные вещи – шоколад, пастила, пряники. И я, конечно, верил и тёть Клаве и матери. Но всё-таки… - разве ж может быть что-то вкуснее хлеба?
Знал бы ты, как это – отрезать от куска ровно столько, сколько тебе положено. Остальное завернуть. Убрать. Поставить на печку кружку с водой и ломтиком сушёной морковки. И пойти к тёть Нюше. Я вручал ей полученный за неё ржаной ломтик торжественно. С обязательным крохотным довеском. Бежал к себе.
Брал кружку с кипятком. Ел медленно. Сначала ноздреватую мякушку. Уж потом хрусткую корочку…
***
- Уррррррра!!! – орал Санёк.
- Уррра!!! – орала вся Таганка.
…а мать кружила по комнате, прижимая к груди буханку. Настоящего белого хлеба. Батя вернулся. Он кинул в кружку с настоящим чаем такой большущий кусман сахару, что мне его бы дня на три точно хватило.
А я сидел и ел. Сначала галеты, потом колбасу с чесноком. Потом хлеб со сгущёнкой. А потом сидел и думал: «А если между рамами поставить банку, то сгущёнка же не закиснет?»
А вечером пришли все – старики, тёть Нюра и тёть Клава, тёть Соня и дядя Паша без руки. И Санька, и Коська, и Борька с Димоном. Я тогда был в первый раз сыт. А тёть Нюра плакала, обнимая Сергея Ивановича.
Нет уже того длинного дома в котором жил батя. Снесли и его, и ту горочку, с которой он так лихо скатывал. Там сейчас многоэтажка с лифтом стоит. Из пустыря получился скверик. Всё стало другим…
…нет больше бати. Давно умерли Дмитрий Владиленович Рощин и Константин Георгиевич Георгиади…
Таганка! Я проехал три тысячи километров, чтобы увидеться с тобой. Я не видел тебя никогда раньше. Сейчас ты другая – модная, молодая, красивая. Но тебя вчерашнюю я люблю больше.
Я не видел тебя. Но мне про тебя батя рассказывал. Он о тебе всю жизнь помнил.
Ты помнишь его, Таганка?
Можно пинать нерадивого автора